— Да, ее величеству, — твердо произнес Михайлов. — Только так.
— Вы не доверяете Грейгу, сударь?
— Могу ли я доверять человеку, который берег шведскую эскадру, как мамка — младенца? Так берег, что не велел палить зажигательными? — пылко спросил Михайлов. — До Гогланда мы все ему верили. Горячей любовью не пылали — но уважали. Ведь что моряку надо? Знать, что его понимают. А Грейг по- русски изъясняется с огромным трудом. Мы знали, что он сжег турецкий флот в Чесменской бухте, что сам граф Орлов его советов слушал, мы видели, как он старается учить офицеров и канониров… Мы полагали, что он приведет нас к победе! И что же мы получили? Эх…
Михайлов махнул рукой. Ржевский вздохнул.
— Ясно, — сказал он. — Ну что же, ваша просьба разумна, я обещаю, что исполню ее. Возможно, передам через господина Державина, которому государыня благоволит. А вы оба не покидайте столицы. Будьте готовы к тому, что вас вызовут для дачи показаний. В этой истории с секретным сводом сигналов во всем надобно разобраться досконально.
— Это долго? А то — война, а я на суше сижу… Нога уж поправляется!
— Бог весть. Вряд ли, что слишком долго, но уж никак не менее недели. Но вам будет чем заняться. Найдите Майкова. Если только он в столице.
— Он в столице, и мы, возможно, знаем, где он укрылся, если только не сбежал оттуда на Елагин остров.
— Что ему могло понадобиться на Елагином острове? — удивился сенатор.
Михайлов и Новиков переглянулись.
— Так там же Нерецкий! — воскликнул Ефимка. — Что ж ты, крестный? Главного-то не сказал?
— Да меня все эти интриги с толку сбили, — сердито сказал Михайлов. — Давай-ка сам докладывай, ведь не я шлюпку преследовал…
Ефимка, очень гордый, что говорит с настоящим сенатором, заговорил, стараясь выражаться по- светски. Он довел историю до того момента, как экспедиции не удалось высадиться на острове, когда в дверь кабинета поскреблись.
— Это ты, друг мой? — спросил Ржевский. — Входи без смущения.
Глафира Ивановна вошла, Новиков вскочил, выронил альбомчик, наклонился его поднять и опрокинул кресло. Встал и Михайлов — на одной ноге.
Ржевский представил супруге гостей, все трое поклонились.
— Садитесь, господа. Сашетта прислала записку, — сказала Глафира Ивановна. — Ты велел, чтобы сразу тебе отдать. Вот…
Ржевский прочитал несколько впопыхах написанных строчек и, при всем своем умении владеть собой, не уследил за физиономией — рот приоткрылся, брови поднялись.
— Она отправилась на Елагин выручать Нерецкого, — сказал сенатор. — Сама! Пишет — взяла оружие…
— Вот же дура! — воскликнул Михайлов. — Видывал дур, но такую!.. Я и помыслить не мог!..
— Быстро рассказывайте, что между вами вышло! — велел Ржевский. — Впрочем, нет. Вы, Новиков, говорите!
— Разругались насмерть, из-за этого самого перстня, — доложил Новиков. — Он к этой даме как-то попал. Мы не знали, что он у вас побывал. Она Алексея вралем обозвала, он ее — чуть ли не воровской пособницей…
— Дивны дела твои, Господи! — перебил великана Ржевский. — Сейчас я напишу Елагину, и кто- нибудь из моих людей немедленно доставит письмо. Если туда не пускают посторонних, а лишь гостей, приглашенных хозяином, то Сашетта может попасть в беду. Она ведь будет искать Нерецкого по всем закоулкам. Нужно, чтобы ее, изловив, не обидели, а прелюбезно выставили прочь с острова. Чтобы она своими проказами не навредила и старого лиса не спугнула…
— Кого? — спросил Михайлов.
— Того, кто пытается хозяйничать в «Нептуне» и уже успел совершить государственную измену. Нерецкий имени его не назвал, говорил туманно, да я думал, что успею его по возвращении допросить. Насколько я понял, вы знаете, где оказали гостеприимство Майкову. Сейчас же едем, и вы покажете мне этот дом.
— Нужно взять с собой Колокольцева, — сказал Михайлов. — Он шел следом за Майковым.
— Вели, друг мой, закладывать экипаж, — попросил Глафиру Ивановну Ржевский. — И пошли ко мне Савелия с Никиткой. Собирайтесь, господа.
Ржевская вышла, а Новиков, успевший присесть, вскочил и уронил альбом.
— Вы меня рисовали? — полюбопытствовал Ржевский.
— Да это так, баловство…
— Покажите.
Сенатор увидел свой полупрофиль, в котором все было преувеличено — и глаза навыкате, и длинноватый нос, и острый подбородок, и худоба лица.
— Эк вы меня… без малейшей лести…
— Да я сам не знаю, как оно получается, — пожаловался Новиков. — Беру карандаш с лучшими намерениями, а он, подлец, безобразничает…
— Если позволите, оставлю себе. Супруге покажу и спрошу, неужто она такую чучелу любить способна.
Михайлов вздохнул.
Как всякий молодой и здоровенный мужчина, он относился к людям пожилым и хрупкого сложения снисходительно. Однако Ржевского его Глафира Ивановна любила, это даже простодушным морякам сразу было видно, а вот Михайлова никто не любил. И сознание своей ненужности прекрасному полу вдруг затмило для него все интриги шведского короля.
Конечно же, посватайся он к обыкновенной девице или молодой вдове, согласие получил бы незамедлительно — точно так же, как получил согласие покойной жены и ее матушки. Но любовь? Хотелось иметь жену, а не бегать по кронштадтским девкам. Он позвал под венец — как бы еще он мог проявить эту самую любовь? Она согласилась — и таким образом, надо думать, проявила свою любовь… Оба хотели завести семью — чего же еще надобно? Оба были друг другу не противны… какого ж еще рожна-то?!.
Жену Михайлов любил — так, как, на его взгляд, следовало любить жену, обстоятельно, без суеты и нежных объяснений. Он полагал, что именно такова любовь и правильное отношение к женщине — ведь недаром же родились пять дочек. Надо ж было нарваться на женщину, которая все понимает превратно!
Это была женщина иного круга, — глядя на Глафиру Ивановну и сенатора, Михайлов вдруг понял, что Александра, со всеми своими причудами, принадлежит к таким же утонченным созданиям, как сенаторская супруга, для которых слово «любовь» означает не только стирку мужнина исподнего. Да и Ржевский, человек умный, сказал о власти над сердцем любимой женщины… Стало быть, он знал нечто такое, чего Михайлов еще не понял?..
— Ну, что ты встал? — тихо спросил Новиков. — Бери трость, идем…
Глава двадцатая
УЗНИК ПАВИЛЬОНА
Мавруша уселась в боскете на скамью, старательно разложив юбку, сняла туфлю и стала искать в ней камушек, зацепившийся за подкладку. Поиски камушка — дело тонкое, и Мавруша отдалась ему со всем вниманием. Поэтому и не поняла, что шорох веток прозвучал чуть ли не над самым ухом.
— Молчи, не то зарежу, — услышала она вдруг.
Голос был негромкий, хрипловатый и страшный.
Мавруша подняла взгляд и увидела мужское лицо в вороной щетине. На лоб была надвинута грязная матросская шапка. На плечах было что-то вроде старой попоны, в пятнах и короткой белой шерсти.
