Как-то ей пригрезилась унылая желтая пустыня без единого человеческого следа. Откуда-то из-за колышущихся барханов доносился отчаянный Димкин крик: «Мама! Ма-мочка!» Она бросалась на помощь сыну, но тут же увязала по пояс в сухом хрустящем песке, а Димкин зов доносился уже совсем с другой стороны…
Она вскочила с койки в липком горячечном поту, дрожащими пальцами кое-как застегнула платье, простоволосая и нечесаная опрометью бросилась в радиорубку. Больно ударилась ногой о желтовато мерцающую в свете ночника ступеньку трапа.
Юра Ковалев никак не мог взять в толк, чего она хочет.
— Радиограмма… сын… мой Димка… — словно спьяну бессвязно выкрикивала Татьяна.
— Что с вами, Татьяна Ивановна? Успокойтесь, вот выпейте воды, наконец сообразил радист. — Никакой радиограммы мы для вас не получали.
Она приняла из его рук наполненный стакан, с жадностью отхлебнула глоток.
— Ради бога, Юра, пошлите запрос о здоровье моего сына! Он тяжело заболел, я это знаю, я чувствую!
— Но в Москве сейчас полночь, телеграмму вряд ли доставят. Погодите до утра, доктор.
— Пошлите любую, срочную, «молнию»! Иначе я с ума сойду!
— Хорошо, давайте московский адрес.
Спать Татьяна больше не могла, страшилась вновь увидеть ту ужасную желтую пустыню, еще раз услышать рвущий сердце Димкин вопль. Она обреченно брела по тускло освещенному коридору и в конце его чуть не столкнулась с Яном Томпом. Тот едва успел придержать ее своими большущими руками.
— Татьяна Ивановна, что с вами? — озабоченно спросил Ян. — На вас лица нет.
— Извините, Ян, у меня дома, должно быть, случилась большая беда. Такой страшный сон!
— Всего-навсего сон? Какой сейчас день недели? Понедельник? Моя мама говорила: в понедельник сон бездельник. Не берите в голову, ничико не произойдет, честное слово, Татьяна Ивановна!
«Ничико ни произойдет» — только эти три слова остались в сознании Татьяны из всей горячей тирады Томпа, и они подействовали на нее, как струя свежего ветра в застоялой духоте. Она благодарно взглянула на зеленоглазого великана.
— Пойдемте в кормовую рубку, Татьяна Ивановна, оттуда чудесный вид, предложил Ян.
— Но вы только что с вахты, вам отдыхать надо, — возразила было она, но Томп решительно взял ее за локоть.
— Я и так многое в своей жизни проспал, — добродушно рассмеялся он.
Ночь была светлой, через широкие иллюминаторы лунные блики падали на линолеум палубы, расчертив ее, словно шахматную доску, на квадраты. В иллюминатор была видна приподнятая кормовая надстройка, а за ней, на темно-зеленой поверхности воды, как спина неведомого морского чудовища, выгибалась белесая полоса кильватерной струи — следа от винта.
Судно шло под ветром, потому создавалась иллюзия тишины и спокойствия.
Пожалуй, впервые за весь рейс видела Татьяна океан таким умиротворенным, казалось, он устал от собственного буйства и теперь отдыхает, глубоко дыша пологой зыбью.
— Вы знаете, — заговорил Ян. — Самовнушение страшнее морской болезни. Несколько лет назад был у нас в экипаже один слесарь. Умный парень, книжки любил читать, анекдотов знал жуть сколько. Где ни присядет, вокруг него сразу матросы, от хохота переборки дрожат. Так вот втемяшилось как-то слесарю, что не сходится арифметика между его рейсами и рождением дочки. Почернел слесарь, товарищей стал избегать, забился как рак в свою слесарку. Доктор наш — тогда с нами Пал Сергеич плавал, фельдшер по образованию, — целую лекцию прочел слесарю, что, мол, бывают и ранние роды, и поздние. А тот уперся: пока, говорит, она не докажет, что дочь моя, говорить с ней не о чем. Весь рейс самоедством занимался, а пришли домой — списался и больше в море не ходит. Вот до чего самовнушение довело. Совсем как у Некрасова:
«Вот и я в такого блаженного мужика превращаюсь, — слушая Томпа, горько размышляла Татьяна. — Правильно, видимо, говорят, что море — не женская доля…»
— Красивая ночь, правда, Татьяна Ивановна? — снова подал голос Ян. В такие ночи рождаются поэты… И вы знаете, я тоже балуюсь стихами… Только по-эстонски.
— Прочтите мне что-нибудь свое, Ян, — попросила Татьяна.
— Но вы же не знаете нашего языка.
— Все равно читайте, я слушаю.
— Хорошо. — Ян на минутку задумался, сосредоточиваясь, пригладил ладонью белесые вихры.
Татьяна слушала мягкие гортанные фразы Томпа, и ей казалось, что это волна накатывается на отлогий галечный берег, потом с шипением откатывается назад, оставляя после себя влажные кружева водорослей, битый перламутр ракушек, ноздреватую янтарную крошку…
— Это стихи о море? — спросила она, когда тот замолк.
— Да, вы угадали. В них говорится о старом шкипере, который вернулся на родину с далекой чужбины, возвратился больным и с опустошенной душой. Теперь он сидит на берегу острова своего детства возле разбитого полусгнившего баркаса, такого же, как он сам, и просит прощения у моря, у неба, у тоскующих чаек, в которых переселились души почти всех его сверстников.
— Это очень грустные, но, видимо, хорошие стихи, Ян. В них есть главное — чувство. Наверное, вы настоящий поэт!
— О, вы слишком великодушны, Татьяна Ивановна! Я давно, с детских лет на море, а моряки — все немного поэты. Вот и я просто моряк и немного поэт.
— Кто-нибудь переводил ваши стихи на русский?
— Я пытался сам, но в переводе теряется вся гармония, слова выходят гладкими, как обкатанная галька…
— Скажите, Ян, как вы написали первое в своей жизни стихотворение? Что побудило вас к этому? Первая любовь или восторг перед чем-то необыкновенным?
— Ни то и ни другое, — застенчиво улыбнулся он. — Как раз все наоборот…
— Расскажите, если можно, мне очень интересно, — попросила Татьяна.
— Мне было тогда четырнадцать лет, я пошел в седьмой класс. Как-то раз в воскресенье дядя Юхан взял меня в свою лодку. Стоял октябрь, а осенние штормы внезапны и безжалостны, как фашистские воздушные налеты…
Ян неожиданно замолк, его мысль перебили внезапно нахлынувшие воспоминания. Барабанные перепонки заныли от рева моторов «юнкерсов», идущих в сторону полуострова Сырве бомбить советские береговые батареи. Обратно они возвращались пустыми, но часто, забавы ради, снижались над эстонскими селениями и поливали улицы свинцовым дождем. Иногда сбрасывали листовки на эстонском языке: «Если хотите выжить, заставьте русских убраться с вашей земли».
Остров Сааремаа, тогда он назывался Эзелем, был бельмом в фашистском глазу. С его аэродромов до самого начала сентября 1941 года взлетали наши самолеты дальней морской авиации, беря курс на Берлин, а береговая артиллерия держала под прицелом Ирбенский пролив — ворота обширного и стратегически важного Рижского залива.
«При первой возможности следует совместными усилиями соединений сухопутных войск, авиации и военно-морского флота ликвидировать военно-воздушные базы противника на островах Даго и Эзель…» — требовало от своих генералов немецко-фашистское верховное командование.
Но малочисленные, экономившие каждый снаряд и каждый патрон защитники островов несколько раз сбрасывали в море морские десанты фашистов.
