Исхлестана злыми валами и легкою пеной украшена, качается Куба на карте: зеленая длинная ящерица с глазами, как влажные камни…
Прочла и еще раз оценила ажурную образность и мелодичную прелесть стиха. Мысленно поблагодарила Яна Томпа, по совету которого она открыла для себя Гильена, и вообще Ян помаленьку приобщал ее к поэзии.
Но ты, у берега моря стоящий на крепкой страже морской тюремщик, запомни валов нарастающих грохот, язык языков пожара и ящерицу, что проснулась, чтоб вытащить когти из карты!
Вчера помполит провел беседу об острове Свободы, на землю которого они вскоре должны были ступить. Татьяна слушала его и думала о многострадальной истории живущего посреди моря небольшого народа. Почти триста лет грабили его богатства потомки испанских конкистадоров, потом на смену им пришли еще более алчные захватчики — североамериканские империалисты. Они подчинили себе экономику страны, навязали ее народу ненавистный компрадорский режим… Татьяна улыбнулась, вспомнив, с каким смаком произносил Воротынцев звучные чужеземные слова: «конкистадоры», «компрадорский», «гирильерос», «мамби»… И в самом деле, слова эти, дома прозвучавшие бы манерно и выспренне, здесь были как нельзя более кстати.
В открытый иллюминатор ворвался вдруг близкий рокот авиационного мотора. Татьяна захлопнула книгу и поспешила наверх. Выбежала на левое крыло мостика, по которому озабоченно прохаживался старпом Алмазов.
— Над нами пролетел самолет? — спросила его Татьяна.
— Американец, — буркнул старпом. — Едва мачту не снес. Экономическая блокада Кубы в действии. Пужают, нервы наши испытывают. Гляньте вон туда, — протянул он ей бинокль, — два серых волка зубы скалят…
Татьяна навела бинокль в указанном направлении и увидела хищные силуэты двух военных кораблей со скошенными назад трубами, они неслышно двигались, окутанные белыми полосками бурунов, словно действительно крались за добычей.
— Отсалютовать флагом! — подал команду Алмазов. Алое полотнище на мачте медленно скользнуло вниз, секунду задержалось на половине и снова заплескалось вверху. Пестрые, как пижамы, флаги военных кораблей даже не дрогнули.
— Спесивые невежи, — презрительно бросил старпом. — По международному праву нам положено салютовать первыми, — пояснил он Татьяне.
— Но мы же торговое судно, — сказала она. — Чего они следят за нами?
— Заявят потом, что мы везли в трюмах ракеты, — усмехнулся Алмазов.
Один из преследователей заметно прибавил ходу, так что пенные усы вспухли возле его носа. Из трубы вырвалась в небо шапка бурого дыма.
— Топлива не жалеют, — сказал старпом.
Американец стремительно приближался. Уже стал слышен надсадный свист его вентиляторов.
Возле репитора гирокомпаса, напряженно согнувшись, замер помполит Воротынцев, судорожно сжав пальцы на рукоятках пеленгатора, словно на пулеметной гашетке. Губы его беззвучно шевелились…
А Татьяна не отрываясь смотрела на догоняющий их серый корабль, и ей казалось, что вот-вот спустит он полосатый, похожий на пижаму флаг, и на мачте взовьется черный, с черепом и костями…
Сторожевик настиг «Новокуйбышевск», пошел с ним борт в борт, держась на расстоянии полутора кабельтовых.
Простым глазом было видно людей, стоящих на крыле ходового мостика. Вместо пиратских шляп и пестрых балахонов на них были военные фуражки с большущими козырьками и легкие регланы с откинутыми на спину башлыками.
Пушки и торпедные аппараты военного корабля были развернуты в сторону мирного советского судна.
— Будет останавливать? — встревоженно спросил помполит.
— Не думаю, — ответил капитан Сорокин. — Мы же, кажется, не воюем с Соединенными Штатами Америки.
Сторожевик вдруг снова увеличил скорость, резко отвернул вправо.
— Желают счастливого плавания! — сообщил из радиорубки Юра Ковалев. Дали по международке.
— Ну нет, — грозя кулаком в сторону уходившего американца, сердито рявкнул Алмазов. — Будь я командиром военного корабля, посмотрели бы, чьи нервы крепче!
— Нельзя поддаваться на всякую провокацию, — уже спокойно заметил Сорокин.
— Но и хвост поджимать — мало чести! — огрызнулся старпом. — Мы слишком боялись дать повод к провокации в сорок первом, — многозначительно взглянул на капитана Алмазов. — А потом боком вышла нам эта осторожность, немало напрасной кровушки пролили.
— Вы-то, положим, пороху не успели понюхать, — попытался срезать его Воротынцев. — Но поверьте бывалым фронтовикам, если бы мы дали повод развязать войну годом раньше, было бы еще тяжелее.
— Куда уж больше! — буркнул Алмазов. — Двадцать миллионов положили…
Американские корабли, выполнив, свой психологический эксперимент, скрылись за горизонтом, море опять стало мирным и тихим, только большие черноголовые чайки с криком кружились за кормой «Новокуйбышевска».
— У меня такое чувство, — заговорил капитан, что сейчас не шестьдесят шестой год, а сорок первый. Получилось какое-то странное смещение времени и пространства. Будто мы не возле Кубы, а около Готланда на Балтике… Двадцатого июня нас там прихватили два немецких эсминца. Я тогда плавал грузовым помощником на старом пароходе «Вильянди», приписанном к Таллинскому порту. И экипаж у нас был на две трети из эстонцев, народ разный, малознакомый. Шлепали мы порожняком в ремонт, а перед этим неделю простояли в Бремерхафене, что в устье Везера, сдали партию зерна. Не стану врать, как некоторые, что почувствовали мы что-то особенное в отношении к нам портовой администрации, немцы к нам и раньше по- доброму не относились… Так вот, вышли мы в Балтику, тащимся почти по воздуху, едва винт водой прикрыт, парадным своим ходом шесть с половиной узлов, и вдруг нагоняют нас на всех парах немецкие корабли. Берут с двух сторон в клещи, играют боевую тревогу, пушки на нас наводят. А потом устремляются в самую настоящую торпедную атаку. Мы понять ничего не можем, застопорили ход, болтаемся как глыза в проруби, а они торпед не выпускают, просто пролетают один по носу, другой по корме. Кое у кого из наших нервишки не выдержали, сиганули они прямиком за борт, Пришлось потом шлюпку спускать и мокрых из воды вылавливать… Капитан наш, ныне покойный, хотел по приходе в Таллин официальный протест заявить, но пока мы туда пришлепали, жаловаться стало не на кого — война началась…
— А я ее встретил на Дунае, — после паузы вступил в разговор помполит Воротынцев. — Был заряжающим на зенитной батарее. Мы открыли огонь по врагу первыми, а отступили с границы последними. Мало кто теперь знает про то, что мы выполнили довоенный девиз: бить врага на его территории. В первые же дни войны захватили плацдарм на правом, румынском берегу. Нам посчастливилось увидеть, как смазывают пятки вражеские вояки. И первую пулю я получил в грудь там, на чужой земле…
Помполит говорил с нескрываемой гордостью, обратив взор на старпома. И Татьяна подумала, что очень хорошо, когда человеку есть чем гордиться.
— Ну а я на войну маненько опоздал, по пачпорту не подошел в солдаты, — не выдержав этого взгляда, шутливо развел руками Алмазов.
С левого борта открывалась группа зеленых коралловых островков, парящих над водой, словно зыбкое марево.
— Дабл-Ходед-Шот-Кис, — старательно выговаривая чужие слова, кивнул в их сторону старпом. — В переводе с английского острова Двойного Горячего Смертельного Поцелуя.
— Вот загнул! — добродушно хохотнул капитан. — Нашему молодцу везде чудятся поцелуи.
Помполит же нахмурился и покосился на Татьяну, словно она была причиной игривого старпомовского настроения. Уже не в первый раз Татьяна ощущала неприязнь этого сурового человека. Она пыталась говорить об этом с Томпом, но Ян ответил уклончиво: «Не берите в голову, доктор! Первый помощник новый человек на море, поплавает, пообвыкнет и обтешется. Море не любит угрюмых и нелюдимых!»
В последнее время Татьяна тяготилась вынужденным бездельем. После Рудякова к ней за все время
