тридцать первый год морем кормлюсь, уймищу всякого народа перевидал. Ты у меня, дай бог памяти, девятый по счету помполит. Из разных мест люди на эту должность приходили. Ты вот долгое время в профтехучилище директорствовал, имел дело совсем еще с пацанами. Верно, за теми глаз да глаз нужен, воспитывать их надо, пока в толк не войдут… Но с нами не пацаны, а взрослые мужики плавают, и толк они давно во всем поняли. На море работа особая, трудная, потому доброе настроение нужно. Вот одна из твоих главных обязанностей, Лукич, руководить службой хорошего настроения. А нынче, прости, я ненароком подслушал, ты нескольким человекам настроение испортил, и мне в том числе… Как бы тебе объяснить… Понимаешь, хоть мы и советские люди, но все-таки из мяса и костей и всего остального прочего. Человеки, словом. У того же Саломатина, к примеру, Маша за тридевять земель. А ведь разрядка какая-никакая требуется. Вот и разряжается наш брат в соленом анекдоте или в частушке заковыристой… Ты вот взял в Гаване два десятка кинофильмов, все они хорошие — не спорю. Но, понимаешь, нашим добрым молодцам не только «Тревожная молодость» и «Председатель» нужны, им и «Фанфана-Тюльпана», к примеру, посмотреть хочется… В общем, Лукич, послушай доброго совета будь с народом терпимее, попроще… Уразумел?
Помполит, молча, с легкой усмешкой слушавший капитана, приподнялся в кресле.
— Такое трудно уразуметь, Семен Ильич… Первый раз в жизни мне читают мораль… наоборот.
Воротынцев криво улыбнулся и встал.
— Прошу прощения, Семен Ильич, но мне пора. Надо политическую информацию записать на магнитофон.
— Добро, Лукич, работай. Только над тем, о чем говорили, подумай…
Татьяна о беседе капитана с помполитом не подозревала, она была довольна тем, что места в самолете у нее с Воротынцевым в разных концах салона.
— Вы собираетесь в Москве отгулы провести? — поинтересовался помполит. — Или в Куйбышев заглянете? Я бы посоветовал вам упорядочить свои семейные дела.
— Мои дела касаются меня одной, — ощетинилась Татьяна.
— Напрасно вы так думаете, — внимательно посмотрел он на нее. — Мне кажется, ваши дела не безразличны еще одному человеку.
— Вы на Томпа намекаете? Так мы с Яном просто добрые друзья.
— Это вам так кажется. А на самом деле ваши с ним отношения дают на судне повод для кривотолков.
— Учту, товарищ первый помощник, — вспомнив слова матроса Саломатина, сыронизировала Татьяна. Воротынцев или не уловил, или сделал вид, что не понимает ее иронии.
Объявили посадку в самолет. Помполит поднялся со скамьи, а Татьяна намеренно задержалась, чтобы не оказаться рядом в очереди у выхода на аэродром.
Рейс был всего с одной промежуточной посадкой в Новосибирске. Татьяна сидела возле иллюминатора и смотрела на покрытую снегом землю, которую еще не отогрели играющие на плоскостях Ту-104 лучи яркого мартовского солнца. После бесконечных суток океанского плавания было приятно сознавать, что, пообедав во Владивостоке, ужинать она будет уже в Москве, вместе с отцом и Димкой, которых она не видела, как ей казалось, тысячу лет. Как там ее кровиночка, несравненный сынуля? Не остыло ли его сердечко после долгой разлуки с мамой и двух месяцев, проведенных с отцом в Куйбышеве? Она гнала от себя все мучительные «как» и «что», но они снова и снова возвращались…
В чемодане, сданном в багаж, она везла заморские подарки. Джинсовый костюмчик и блок жевательной резинки для Димки, подбитую мехом нейлоновую куртку отцу и диковинный парусник из буйволиного рога, купленный на ее глазах Яном Томпом в Сингапуре.
Сначала она наотрез отказывалась принять от него подарок. Понимала, что на потраченные деньги Ян мог приобрести несколько приличных вещей. Но механик обезоружил своей простодушной улыбкой:
— Я же не вам дарю, Татьяна Ивановна, — сказал он. — Это для вашего папы. Ему будет интересно оценить изделие восточных мастеров.
«Отцу, возможно, и будет интересно, — подумала Татьяна, — а вот мне совсем ни к чему такие дорогие подношения…»
— Если вашему папе не понравится, привезете обратно, — запросто решил проблему Томп.
Уже в сумерках внизу полыхнуло зарево огней большого города.
— Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Домодедово столицы нашей Родины города-героя Москвы, — заученно произнесла хорошенькая бортпроводница. — Температура воздуха на земле минус восемнадцать градусов. Наш экипаж благодарит вас за совместный рейс и желает всего наилучшего…
Димку Татьяна даже не увидела, а почуяла каким-то извечным материнским чутьем. Он волчонком, в своей серой меховой шубке, вывернулся из толпы встречающих, повис у нее на шее.
Их окружили шедшие следом за Татьяной матросы с «Новокуйбышевска».
— Это ваш сын, Татьяна Ивановна?
— Бедовый мужик растет!
— Отпусти же мамку, задушишь!
Застеснявшийся Димка расцепил руки, и вскоре его пригоршни были полны разноцветными облатками жевательных резинок и заморских конфет.
Иван Егорович подошел к дочери, только когда ребята, попрощавшись, отправились в секцию выдачи багажа. Он осторожно обнял Татьяну за плечи, прикоснулся к ее губам своими сухими губами и сказал со вздохом:
— Как все переменилось в этой жизни, дочка. Раньше вы с мамой встречали меня с моря, а теперь вот я встречаю тебя…
Постояли немного в очереди на такси. С темного неба сеял мелкий снежок, тончайшим кружевом оседая на воротнике пальто. Димка устроился на бокастом чемодане и передвигался вместе с ним к голове очереди. По дороге домой он торопливо выкладывал школьные и дворовые новости, ей снова было неприятно слышать часто повторяющуюся в устах сына фразу: «Мы с папой».
Татьяна давно уже перестала думать об Илье как о близком человеке, стараясь поскорее забыть все интимное, что связывало их более восьми лет. Она начала понимать, что не любит мужа уже давно, сразу после рождения Димки, и сама не хотела верить своему открытию. «Стерпится — слюбится», утешает народная мудрость, только с каждым годом ласки Ильи все более тяготили ее, пока наконец жить с ним стало невмоготу даже ради сына… Татьяна знала, в клинике никто не понял ее отчаянного шага, там все женщины боготворили главного врача, наперебой хвалили его светлую голову и золотые руки.
Словно прочитав мысли дочери, Иван Егорович тихонько кашлянул и промолвил:
— На днях твой профессор звонил, спрашивал о тебе… Я ему сказал, что ты приезжаешь на побывку…
Отец виновато опустил голову, он все никак не мог избавиться от робости перед своим теперь уже бывшим зятем. Хотя кто их поймет, теперешних молодых, сегодня они враждуют — завтра милуются.
— Эх, папа, папа, зачем же ты это сделал? — укоризненно протянула Татьяна.
— На вранье язык не поворачивается, тей паче он твоему дитю родитель…
Димка уже не слышал этого разговора, он сладко подремывал на теплой груди матери, заботливо укрытый полой ее расстегнутого пальто.
Илья заявился буквально на следующий день после ее прибытия. Татьяна не могла не заметить, что он сильно похудел, залысины на висках стали еще обширнее, а над переносицей прорезались две морщинки — следы грустных раздумий.
Димка был в восторге: и мама прилетела, и папа приехал! Вот здорово! Смущенный Иван Егорович затаился на кухне.
— Папочка, скажи маме, чтобы она больше не улетала! — просил Димка. Я без вас очень-преочень скучаю!
— Хорошо, Димок, я попрошу маму, чтобы она не оставляла нас с тобой, — пообещал Илья, но этот многозначительный намек Татьяна пропустила мимо ушей.
За ужином разговор не клеился, непочатой осталась бутылка французского коньяка, привезенная Ильей. Отец, поковырявшись в тарелке, вылез из-за стола и отправился прогуляться перед сном, прихватив
