полукругом, повалился бочком на асфальт, прочие замерли на месте или молча отступили на шаг.
— Назад, блядь! — сипел и взвизгивал Шалагин, пинком отпахивая дверь, вскакивая, перехватывая пистолет обеими руками и наставляя на ближайших «зеленых». — Назад, говно, блядь!!! Лежать!!! Лежать, я сказал, блядь, прокуратура!!! Ты, лег, лег мордой на землю, я сказал, что, не понял, завалю, блядь!..
По капоту опять загрохотало — погранец с фингалами сверзился при попытке слезть. Плечистый и еще один dick, в которого тыкал стволом важняк, нехотя растянулись ничком на дороге.
— Головы не поднимать! — вопил, закашливаясь, пиная лежащих, Шалагин. — На затылок руки! Не шевелиться, говно!..
Лацкан и рукав его пиджака висели на нитках, из надорванного уха на шею обильно натекло ярко- красное. Из остановившихся по обеим сторонам дороги машин, доброй полудюжины, и с тротуаров таращились какие-то невнятные, одинаково плосколицые; Кирилл, однако, заметил парочку поднятых к вискам телефонов. Подстреленный, не видимый им, выдавил вдруг, словно придуриваясь, протяжное низкое «у-а-а…» — и только тут заверещали, почти в ультразвуке, обе бывшие с «зелеными» девки. Шалагин завертел башкой — глаза его внезапно остановились на Кирилле и того аж в сиденье вжало: настолько они были безумные. Важняк смотрел на него несколько секунд — видимо, что-то про себя лихорадочно соображая; Кирилл не удивился бы, если б тот вдруг взял и пальнул в него.
Но палить следак не стал — еще раз пнув одного из растянувшихся перед ним погранцов и поведя стволом в направлении прочих, он поспешно прыгнул обратно за руль и, едва захлопнув дверцу, яростно, со скрежетом шин газанул; еле успела отскочить пара застывших возле джипа «зеленых». Дикий вираж на повороте, еще один — Кирилл не понимал, что он делает. Назад, что ли, возвращается?
— Где она была?! — зарычал Шалагин. — Где эта сраная Колхозная?!
Дорога была отвратная, большую часть года, видимо, вовсе непроезжая (на тракторе если только) и вела местами через довольно густой лес. Пространственную их локализацию Кирилл едва представлял. От Новогеоргиевска Кабан-Виталь погнал на Спас-Клепики, оттуда на юг, но через полчасика за очередной догнивающей деревней свернул на грунт, переключился на вторую и углубился в неожиданную глухомань, оживляемую то заброшенным песчаным карьером, то выплывающей из-за поворота колючкой на покосившихся бетонных столбах с нечитаемыми запретительными надписями на ослепших табличках — за ней не было ничего, кроме леса. Распахнулось сорное поле, по которому широко разлеглись тени от неподвижных белоснежных облаков. На невысоком пологом холме темнели стены обезглавленной, осыпающейся уже лет восемьдесят церкви. Рядом в бурьяне можно было разглядеть заваливающийся крест под «уголком». Людей вокруг не просматривалось и не предполагалось.
…Несколько часов они с важняком вдвоем просидели в без труда взломанном бабкином доме, в затхлой прелой полутьме, где смутно громоздились разрозненные валуны тяжелой пятидесятнической мебели с закругленными углами, среди мусорных кучек и продолговатых клочьев свалявшейся пыли на подгнивших дощатых полах. Почему Шалагин рванул туда, а не вон из города, Кирилл догадывался — могли тормознуть на посту ДПС на выезде. Но почему следак не стал ждать ментов — у него ведь корочка, у него свидетели, что он оборонялся?.. Оставалось единственное объяснение: из-за него, Кирилла. Шалагин боялся, что едва менты появятся, Кирилл бросится к ним, что никакой розыск его не остановит… Это означало одно: больше он Кирилла не отпустит.
Потом на серой неновой «Карине» приехал здоровый вислоплечий мужик с угрюмой рябоватой рожей, словно размазанной по горизонтали, — Шалагин звал его Виталем. Втроем они загрузились в «Тойоту», Кирилл на заднее сиденье…
Машину болтало в убитых колеях. Кабан невнятно матерился, вперясь в дорогу. Шалагин последние минут десять жаловался ему на какую-то Жанку — видимо, жену:
— …И короче, дело идет в областной арбитражный. А там моя однокурсница судья, Урванцева. Наглая такая сука. Ну, у нее как: муж в юридической консультации. Ну, понятно — если те надо вопрос в суде решить, ты туда идешь. Определение об обеспечении иска — баксов десять минимум. Судебное решение — сорок и выше. Ну, позвонил я Урванцевой, пошел к мужу ее. А имущества там, в этом деле Жанкином, на несколько сот штук. Короче, если б не я, Жанка бы пятьдесят-семьдесят баксов как с куста забашляла бы. А я добазарился на двадцать. Короче, прикинь, сколько я ей, суке, заработал. Тридцать штук долларов, блядь. Это минимум! Я уже не говорю про то, что решение суда сделал в ее пользу. Че, думаешь, хоть «спасибо» дождался?.. Сссука…
На разной степени удаления от дороги потянулись заросшие кирпичные развалины: пузатая силосная башня с остатками конической крыши, длинные приземистые сараи животноводческого пошиба, большой двухэтажный дом без единого целого окна, зияющие гаражные боксы. В пышной зелени виднелись облупленные, без стекол кабины 131-го «ЗИЛа», трактора МТЗ, из могучего борщевика жутковато торчали какие-то ржавые сеялки, веялки, косилки. Лягушачий рокот с зашторенного густой осокой пруда пробивался даже сквозь мученический звук мотора «Карины». Кирилл едва разобрал надпись на грязно-рыжем недоупавшем знаке по правой обочине: «Хретень».
Забу?хала собака, а за поворотом на фоне близкого лесного задника открылась и сама эта Хретень, довольно беспорядочно разбросанная на немалом пространстве, утонувшая в буйных неряшливых зарослях. И, как стало ясно по приближении, полу-, если не вовсе мертвая: почти все дома выглядели необитаемыми, причем большая часть — давно и постоянно, попадались и серо-бурые бревенчатые руины: пустые дыры под резными наличниками, крыши, зеленеющие мхом, травой, кустиками, даже деревцами, дырявые, провисшие, совсем провалившиеся. Одичавшие яблони и вишни перли из-за валких щелястых заборов, в тупичке среди крапивы и лебеды разлагался «ИЖ-Юпитер» с коляской.
Впрочем, дом, возле которого остановился Кабан, — оштукатуренный, видимо, кирпичный — смотрелся и оказался жилым: Виталь погудел, вышел из машины, толкнул квакнувшую калитку. Крикнул: «Саныч!», поднялся на крыльцо.
— Мариша, сука, бль, «ПМ», растворитель, знаешь, разводила, — пористые ноздри выдули дым, тупые пальцы коротким злым тычком всадили бычок в блюдце-пепельницу. — Че, думаешь? И мужики, бль, пили, и бабы. Несколько человек кеды двинули, так че, думаешь, остальные перестали это жбенить?.. Там половина деревни — бабки — разливает бодягу, вторая половина пьет… на родительскую, бль, пенсию…
Санычу было пятьдесят-пятьдесят с небольшим. Тугое брюхо, обтянутое камуфляжной майкой, бритая башка, тяжелая, складчатая, мелко- и колкоглазая рожа муж
Из трехлитровой банки «УРВО» наливал разбодяженный этиловый спирт, покупаемый, по его отрывистому признанию, им канистрами в каком-то Дурыкине по шестьдесят рублей за литр — и, видимо, еще считающийся там напитком высококлассным. Шалагин с Кабаном пили, правда, мало — так, для поддержания ритуала. А важняк и вовсе скоро уехал. У Саныча, глотавшего как бензобак, опьянение проявлялось разве что в злобности мата и нарастающем его обилии в речи. Кирилл вливал в себя бодягу механически, почти не закусывая (да и было закуси чуть) — и уже спустя небольшое время неподвижно сгорбился над столом, удерживая тяжелый лоб обеими руками, упертыми локтями в забрызганную спиртом, засыпанную крошками столешницу. Откуда-то сверху доносилось гулкое хозяйское бурчание — вроде бы все про то же Дурыкино, где его то ли знакомые, то ли родные занимались в условиях абсолютной безработицы приемом у односельчан и перепродажей цветного лома: «А у Гриши собака, на дворе, в будке. Жрет из миски, алюминиевой. Так у него каждые два-три дня эту миску прут. Сминают и ему же сдают. Он ее распрямляет, ставит собаке — и через два дня опять, бль, получает мятую…»
…Очнулся Кирилл прямо на полу, возле стола — явно там же, куда упал с табуретки. Мутило зверски, череп трещал по венечному, метопическому и всем прочим швам. Последним к памяти прилипло удивление тюремно-«колониальным» воспоминаниям хозяина, из коих следовало, что оттянул он немало, причем на
