особняке.
Дом подрагивал от раскатов чьего-то храпа — по хлюпанью и бульканью судя, стариковского, Санычева. Стояли белесые сумерки: вечерние или утренние, Кирилл не понял, но скоро разобрал характерное ритмичное цоканье. Осторожно повернул голову, нашел глазами на стенке электрические старомодные часы. Они, правда, не шли — но и не стояли: топтались на месте. Часовая стрелка повисла на шесть, а минутная безуспешно пыталась перескочить с без восьми на без семи — дергалась на одно деление и отскакивала обратно.
«…И деньги, и квартира, и весь геморрой. Нет, извини: он ей нашел арендодателя на год, она не выполнила обязательств — а он, получается, ни при чем? Интересно! Нет, если так, значит, это он не выполнил обязательств — не нашел нормального предложения. Ну а как! Я понимаю, что брат. Какая разница — твой, мой? Если бы он был мой брат, я то же самое говорил бы. Да! Я спокоен. Это ты кричишь, я спокоен… Сейчас упрощенка сдается один раз в год. И что, что ИП? Для сдачи дополнительных доходов ИП не обязательно. Физические лица тоже сдают декларации… Жан, извини, что-то я тебя не пойму… Я не предъявляю претензий…»
Снаружи стояла тишина — не временное отсутствие звуков, а какое-то великое дочеловеческое безмолвие. Лишь подчеркиваемое мэканьем козы или унылым размеренным собачьим брехом — по контрасту. Даже редкий-редкий лязг ведра в отдалении и скрип колонки через минуту уже казались галлюцинацией.
«…Что? А что с фиксом? Они сами нашли квартиру, а он только помогал заключить сделку найма. Не, Жан, а я что могу? Ну вот сама, блин, ей и объясни! А почему я? Нет, а что я? У меня таких денег нет. А это уже не наши проблемы! Мы им уже давали, хватит. Мы что, печатаем их? Я тебе не хамлю, я тебе говорю… Жан?.. Алло!.. Не знаю, с зоной что-то… Алло, слышишь меня?.. Алло!.. Бл-ля…»
Здесь, внутри, зудели несколько мух, а в большой комнате Шалагин приглушенно и раздраженно разговаривал по мобиле. С зоной тут случались перебои, что усиливало обычное важняцкое раздражение. Кирилл, голый по пояс, с обширными, перетекающими друг в друга лиловыми пятнами на всю грудь и живот, с руками в красных блошиных «ягодках», сидел без единой мысли, глядя то на солнечный параллелограмм на присохшей к столу древней изрезанной клеенке, то в замызганное — что на свету было особенно заметно — кухонное окно. Там просматривались почерневшие сараи, огород (худо-бедно обихаживаемый — в отличие от совсем одичавшего садика), скелет парника, баня с просевшей крышей.
Саныч на следующий после их прибытия день уехал на видавшей виды «Ниве». Кабан тоже пропал, Кирилл остался вдвоем с Шалагиным.
Помимо важняка и заехавшего как-то ненадолго хозяина, единственными людьми, что он видел за эти два дня, была пара бомжей, замеченная однажды из окна комнаты: средних (насколько это можно было определить) лет чумазики с заплывшими и потемневшими до монголоидности рожами, в перепачканных обвисших спортивных костюмах, с какими-то пакетами — стояли посредь улицы и молча смотрели на Санычево жилище. Шалагин глянул вслед за Кириллом в окно, быстро вышел на крыльцо, матерно заругался. Бомжи молча не спеша развернулись и поковыляли на неуверенных ногах, как показалось Кириллу — с осознанием своего заведомого права на все окружающее. «Лезут, сучье, в дома. Хорошо еще далеко деревня, зимой сюда не доходят…» — раздраженно прокомментировал следак, выглядящий почему- то менее уверенным, чем сучье.
Что бомжи до дома пока не добрались, видно было по обстановке: судя по ней, в иную эру, лет двадцать назад, в доме жили постоянно и по деревенским меркам не так бедно — правда, при Саныче, не отличающемся, видно, хозяйственностью, все уже отдавало свалкой. Какое он имел отношение к глядевшему с фотографий на стенах семейству (последние снимки относились, похоже, к восьмидесятым), было непонятно.
Сам дом напомнил Кириллу тот, в котором он провел два-три лета в раннем детстве, — избу прадеда по отцовской линии в деревне Жуково, чуть живой уже не одно десятилетие, но все-таки, говорят, живой до сих пор: оттуда происходили все Балдаевы, и в лучшие для деревни времена эту фамилию носила половина ее жителей. Кирилл смутно помнил огромный овраг, густое, пахучее на летнем пекле разнотравье, старый, годах в двадцатых, не позже, построенный дом без чердака, некогда с соломенной, но в семидесятых уже, конечно, шиферной крышей, с огромной русской печью — здесь, у Саныча ее не было, но в большой комнате и кухне, присмотревшись, можно было угадать когдатошнее ее расположение.
Справа от сеней, где в Жукове Кириллова детства был, кажется, сеновал, тут располагалось обширное безоконное деревянное помещение, разделенное перегородками на несколько разноразмерных. Изначальное их предназначение было неясно — ныне все превратились не то в кладовки, не то просто в мусорники. Но запираемая снаружи на щеколду кондейка, где Шалагин поселил Кирилла, некогда, похоже, использовалась как любительская фотолаборатория: в числе прочего пыльного хлама Кирилл вынес — выволок — оттуда рассохшийся столик, на котором до этого стоял тронутый ржавчиной фотоувеличитель годов шестидесятых с ностальгическим сферическим корпусом, с полустершимся лейблом на черном футляре «Тульский совнархоз. Упа-3» и под которым в ветхой, заплетенной паутиной картонной коробке свалены были пластиковые ванночки, кадрирующая рамка, красный фонарь с проводом в матерчатой изоляции, глянцеватель с латунными хромированными пластинами.
Поначалу, правда, следак определил Кириллу зияющий квадратной дырой подпол — но тот показал на свою ногу и объяснил, что отвесной лесенки ему не одолеть. Утилизировать же самолично отходы, скажем, Кирилловой жизнедеятельности Шалагин явно не собирался, но и загаживать чужую собственность пока ему не санкционировал…
После расчистки жилплощади и мытья пола (снискавшего ему у важняка кличку Поломой — Шалагин заверил, что после того, как Кирилл «добровольно упал на тряпку», на тюрьме ему лучше не появляться) руки обессилели, онемели и болели так, словно их с визгом разрезали болгаркой в локтях и плечах, а потом наскоряк переварили, перепутав детали; правая нога опять не держала. На пол Кирилл кинул ветхий, плоско-комковатый, но не совсем еще сгнивший матрас. На нем он валялся, когда следак, уезжая, запирал каморку — по большей части спал (скорее, болел) душным, вязким, прерывистым сном: хотя в доме электричество имелось и сюда было проведено, загораться лампочка не желала. Обычно Шалагина не было подолгу, и тогда приходилось на ощупь, морщась от боли в распухших причиндалах, отливать в предусмотрительно затребованную банку: не иначе из-под той же султыги. В первый день Шалагин закрывал Кирилла, даже направляясь в обкленный изнутри выцветшими, наполовину отслоившимися обоями дощатый сортир, но потом плюнул.
Он вообще быстро утрачивал бдительность по отношению к синерожему подопечному. Что по-своему согласовывалось как с глухой клейкой апатией, упрямо не отпускавшей Кирилла вопреки трезвому осознанию опасности, так и с сонной затерянностью самого этого постапокалиптического места, из которого совершенно непонятно было, куда и как бежать — тем более с Кирилловой скоростью пять метров в десять секунд.
При этом нельзя сказать, что Шалагин не обращал на Кирилла внимания. Наоборот, если поначалу он обращался к тому (зримо преодолевая брезгливость) либо с вопросами (помогая себе шокером или стволом), либо с односложными указаниями (встать, пшел) — то с каждым днем делался все более словоохотлив. В старшем следователе вдруг обнаружилась любовь поговорить. Похоже, в Поломое он нашел то, в чем давно нуждался, — вынужденного и безответного слушателя.
К устному жанру важняк обращался и по трезвянке, и в поддатии, признавал исключительно монологи, обязательно с массой физиологических, сочных, хотя и однообразных, деталей и в неизменной интонации — самодовольной, но с как-бы-лукавинкой, под глумливо-болезненную полуулыбочку. Говорил он только о бабах. Причем всегда одно и то же: почему, например, долбить их в узенькую сраку гораздо приятней, чем в растянутую чавкающую шахну (Кирилл крепко усвоил, что этого, «доступа в шоколадный цех», Шалагин безоговорочно требует ото всех своих любовниц — которые у него, впрочем, часто ротируются, ибо после подобной практики барахлят сфинктеры, а бабы в загаженных трусах ему не нужны); сколько будущий прокурор в молодости переломал целок вопреки их воле; или как круто он привык обходиться с проститутками, каковые его поголовно в городе знают, до судорог боятся и даром выполняют малейшие его веления, включая самые им неприятные. Все это, по Шалагинской логике, прямо
