гравийной площадке перед домом, отпер дверь, которая приветствовала их звяканьем колокольчика, и они вошли. На первом этаже размещалась собственно лавка со всяческими objets de junque[37], плюс кухонька с убогими ложками-вилками, щербатыми тарелками, тарахтящим холодильником и газовой плитой. Этажом выше располагались кое-как обставленная спальня да ванная комната с четвероногой ванной. Для житья более чем скромно, однако в качестве укрытия, решил Браун, лучшего и не придумаешь.
Мило покинул Москву впопыхах, поэтому пожитки его тоже были скромными: две картонные коробки с одеждой, две пары туфель и томик рассказов Чехова. Так что вселение заняло минут двадцать, да и на закупку провизии в местном «Уол-марте» и загрузку холодильника ушло немногим больше. Затем они прогулялись по весеннему лесу, наслаждаясь прохладным ветерком, пением птиц и мелькавшими повсюду белыми и розовыми цветочками. Вскоре Мило уже улыбался, а при расставании и вовсе обнял Брауна, очень по-русски, не решившись, впрочем, на поцелуй.
— Спасибо за все, — сказал он. — Я всегда буду помнить вашу доброту.
Это несколько смутило Брауна, поскольку никакой доброты в его хлопотах не было и в помине. На обратном пути Браун прикидывал, как скоро он снова займется Мандрагорой, не догадываясь, что ответом на этот вопрос было — завтра.
Конечно же, когда работаешь на Агентство, каждый день приносит сюрпризы. И все же Браун пребывал в некотором изумлении, оказавшись ни свет ни заря на борту коммерческого авиалайнера, державшего курс на Джорджию — ту, что у Черного моря, а не у Атлантического океана. Глава тбилисского отделения Агентства был уверен, что Мандрагора снова нанес удар. Прибыв на место, Браун понял, что коллега, скорее всего, не ошибся. Этот почерк был ему знаком.
По кавказской традиции, охрана политика по фамилии Дашвили состояла из профессиональных преступников и близких родственников. Ночью, когда тот спал с неизменной «береттой» под подушкой, некто проник в спальню, прострелил ему мозги из его же собственного пистолета и был таков.
Всех телохранителей, конечно же, задержали. Следователи пытались выяснить, что могло послужить мотивом убийства — какая-то старая междоусобица или, возможно, недавняя ссора, отбрасывая разные мелкие трения, неизбежные между людьми, успевшими намозолить друг другу глаза. К тому же Дашвили весьма неблагоразумно обещал охранникам включить их в свое завещание — действенный способ заставить их задуматься о выгоде от его смерти.
Естественно, все они наотрез отрицали какую-либо причастность к убийству, никого из них не смогли уличить во лжи и испытания на полиграфе.
— Классический Мандрагора, — устало сказал Браун грузинскому чиновнику с большущими усами. После десятичасового перелета он ощущал себя выжатым лимоном. — Подобраться к жертве через окружение защитников: семьи, друзей, телохранителей — его специальность. Он это делает — непонятно как, но делает.
— Вряд ли, — отозвался грузин, хмуря густые брови, смахивавшие на две корчащиеся волосатые гусеницы. — Это один из телохранителей. Если только вы не верите в привидения, которые нажимают на спусковой крючок.
— Все телохранители прошли детектор лжи.
— Полиграф не обнаруживает ложь. Он выявляет всего лишь стресс. Может, убийца псих. Они почти неуязвимы для этой штуковины.
— Это невозможно. Все они не ангелы, да. Но все прилежные прихожане и семьянины.
— А кое-кто и серийные убийцы, насколько я знаю.
Грузин поинтересовался, почему он называет убийцу Мандрагорой. Браун объяснил, что некий служащий Агентства, надписывая дело, вспомнил о старом комиксе под названием «Чародей Мандрагора»[38].
— Черт его побери, — сокрушался Браун, — ну почему он не оставляет нам ни отпечатка, ни следа, ни волоска, ни нити ДНК? Даже великий Рембрандт подписывал свои шедевры. Почему бы Мандрагоре не поступать так же?
— Американский юмор, да? — снова нахмурил брови грузин.
Браун набросал отчет, потом размялся, взобравшись к белой церквушке на Святой Горе, где похоронена мать Сталина. От других туристических приманок, включая автобусную экскурсию в Гори — там в качестве памятника истории сохранялся дом, в котором родился тиран, — он отказался. Не теряя времени, вылетел домой, в аэропорту Даллеса забрал свой автомобиль, мужественно перенес процедуру доклада и крепко проспал всю ночь в своем кондоминиуме во Вьенне, штат Вирджиния.
Он ничего не добился, разве что упрочил репутацию Мандрагоры, и ему хотелось на какое-то время забыть о существовании этого выродка. Поэтому на следующее утро Браун отправился в Мокасин-Гэп, где застал Мило на кухне, уписывающим ароматный ломоть домашнего хлеба, щедро сдобренный вареньем. И то, и другое, объяснил тот, было дарами местных дам.
— Я как бездомная собака, — начал разглагольствовать Мило с набитым ртом. — Здешние никогда не купят собаку. Они будут ждать, пока какая-нибудь не забредет к ним во двор, и если она им понравится, примут. А нет — пристрелят. Кажется, меня они приняли.
Он соорудил бутерброд Брауну, они уселись на грубо сколоченной скамейке во дворе и, попивая чай, принялись болтать обо всем на свете, кроме политики и убийств. Мило рассказывал ему о Московском цирке, о медведях — поразительные медведи, говорил он, потолковее людей — и восторженных лицах детей на представлениях. Браун чувствовал, что их формальная связь начинает приукрашиваться дружбой. Хорошего в этом было мало, но приглашение Мило как-нибудь снова заглянуть к нему все же пришлось принять.
Потом снова объявился Мандрагора. На этот раз убийство произошло в Корее. Жертвой оказался влиятельный бизнесмен, известный своей ненавистью к северо-корейскому режиму. Он умер в окружении своей большой семьи и двух телохранителей — мастеров тхэквондо. Причиной гибели явилось пулькоги[39], в котором обнаружили рицин — смертельный яд, получаемый из неприметных касторовых бобов. Слушая описание симптомов — гемолиз, вызывающий рвоту, судороги и коллапс, — Браун подумал, что Мило прав, предпочитая пулю. Яд и вправду паршивое дело.
Как обычно, Мандрагору никто не видел и не слышал. Скорее всего, его нанял Пхеньян, поскольку ни у Кремля, ни у русских олигархов не было ни малейшей причины оказывать такое одолжение полоумному диктатору Северной Кореи. Все это было любопытно, хотя ничего не давало, и Браун собрался было лететь домой, когда его снова сняли с охоты, на этот раз по совершенно постороннему делу.
Остаток лета он провел в той части Пакистана, в которую — особенно после смерти Бен-Ладена — американцам лучше не соваться, разве что под прикрытием танков и с беспилотников на связи. Его двухкомнатная квартира покрылась слоем пыли, поскольку убираться там было некому, и вновь посетить Мокасин-Гэп он смог только в сентябре.
Земли за Голубым хребтом тоже гористые, но совершенно не похожие на безводные складки афгано-пакистанской границы. Леса тронул ранний предрассветный морозец; въехав на гравийную площадку перед антикварной лавкой, Браун учуял дымок от камина. Дверь открыла крупная угловатая женщина в опрятном накрахмаленном платье в цветочек и поинтересовалась, чем она может помочь. Когда же он спросил Мило, ее лицо обратилось в неприступную гранитную скалу.
— Мы друзья, — поспешно уверил ее Браун. — Просто скажите ему, что приехал парень из Агентства.
Вскоре появился Мило, и они снова крепко обнялись. Поскольку Браун не воспользовался возможностью всадить в него ледоруб, большая женщина расслабилась, заулыбалась и даже позволила им вместе уйти из лавки. На прогулке в благоухающем сосновом бору Мило объяснил:
— Это миссис Стрейт. Мы познакомились в церкви.
— Я и не знал, что ты верующий.
— Да причем здесь вера? Утром в воскресенье все закрыто, идти больше некуда, вот я и хожу в Церковь Непоколебимого Евангелия. Поют там хорошо, после службы вкусно кормят, а когда я сказал им, что за мной охотится тайная полиция, они объявили себя моими защитниками.
— Мило, ты не должен рассказывать о том, что за тобой охотится тайная полиция. Ты в бегах.
