Вздумала оклеветать наместника Гераклиана! Рассказывала Деметре, будто он наказывает своего сына, подвешивая его в темном подвале вниз головой. Думала, что до меня ничего не дойдет. Пусть благодарит небо, что я не приказала высечь ее перед отправкой на рынок. Надеюсь, что новые хозяева восполнят это мое упущение.
— Но что, если она говорила правду?
— О чем ты?
— До меня тоже доходили разные слухи о наместнике. Говорят, что его жестокость бесконечно изобретательна. Что у него есть бассейн с ядовитыми муренами. И что он может бросить туда не только провинившегося раба, но и должника, запоздавшего с уплатой процентов.
— Какая чушь! Типичные сказки, сочиняемые поварами на кухне. И я не потерплю, чтобы жалкая рабыня мешала моим планам.
— Фриския — не рабыня. Она дочь нашего вольноотпущенника. То есть свободная по рождению. Продать ее будет нарушением закона.
— О-хо-хо! Мне следует бояться, что она подаст на меня в суд?
— Если она кому-нибудь и принадлежит, то только мне. Я заплатила за нее сапфировым кольцом.
— Хорошо, я возмещу тебе его стоимость. Но терпеть эту дрянь в своем доме я не намерена. До тех пор пока я распоряжаюсь имуществом нашего рода, ноги ее здесь не будет.
Я смотрела на разгневанную родоначальницу и чувствовала, что мне все труднее и труднее любить ее. Правы стоики: чем сильнее наши желания, тем вернее они ослепляют нас, лишают разума. Даже желание облагодетельствовать близких может обернуться глухотой к их страданиям.
— Да, — сказала я медленно. — Да. Имуществом распоряжаетесь вы. Но не нами. Если вы отправите Фрискию работорговцам, я заберу Деметру и уплыву в Рим, к мужу, на первом же корабле.
Матрона Юлия смотрела на меня долгим тяжелым взглядом и вдруг сказала негромко и почти жалобно:
— Как я устала от всего… Хочется порой просто лечь и… Как я устала жить…
Мне стало жалко ее. Разговор наш после этого продолжался в более мирных тонах. Договорились на том, что Фриския может остаться, но при одном условии: что Деметра возьмет себя в руки, осушит глаза и выразит согласие на помолвку, не напуская на себя вселенскую скорбь.
Я передала дочери эти условия.
Она попросила разрешения дать ответ на следующий день.
И утром следующего дня пришла ко мне тихая и серьезная, одетая в белую тунику, с волосами, упрятанными под белую косынку. И произнесла это слово:
Да, она приняла решение: дать Богу обет вечной девственности. Такая страстная христианка, как матрона Юлия, наверное, поймет ее и не будет препятствовать благочестивому намерению.
Глаза она при этом держала опущенными, так что ее рыжие ресницы ярко выделялись на темных бессонных кругах.
(Фалтония Проба умолкает на время)
ГОД ЧЕТЫРЕСТА ТРИНАДЦАТЫЙ
Нет, в этот раз никто не мог бы упрекнуть меня в безрассудстве. Уже куплены были мотки крепкой бечевы для подвязки виноградных лоз, куплены три мешочка соли, масло для ламп, ящик гвоздей, бутыль вина, крепкий столовый нож (старый сломался у Бласта в руке, когда он пытался разрубить баранью голову для супа). Так почему же мой перегруженный мул все кружит и кружит по кривым улочкам Иерусалима? Или он забыл прямой путь к Северным воротам? Или щупальца невидимого осьминога снова ухватили его и тянут, тянут неудержимо к знакомым дверям?
Я вхожу в полумрак книжной лавки и решительно говорю с порога:
— Мой кисет пуст. Ты слышишь меня, ненасытный дракон? Я истратил все до последнего обола на нужные, полезные вещи. Не надейся сегодня на добычу.
Книготорговец сидит; откинувшись в кресле, улыбаясь плотоядно, как минотавр, заслышавший шаги очередной жертвы в коридорах лабиринта. Одна рука его поглаживает живот, другая — свиток на столе.
— Доставили только вчера. Из Антиохии. Неужели не захотите взглянуть?
И он вдруг быстрым движением раскатывает начало свитка на всю длину стола.
Буквы плывут у меня перед глазами, точно ячейки рыболовной сети. С первых же двух-трех фраз я понимаю, что пойман, пленен, что борьба бесполезна.
— Рассказывают, что речь императрицы имела небывалый успех. Собрался весь цвет Антиохии. Они хотят просить разрешения воздвигнуть золотую статую в ее честь в курии сената. И скоропись расшифрована очень грамотно. Я проверял.
— Сколько? — шепчу я. — Или нет… Лучше вот… Вот все, что у меня осталось при себе…
Книжник сортирует высыпанные на стол монеты, пересчитывает, вздыхает:
— Негусто, конечно. Могу легко получить втрое больше. А впрочем, хотите сделку?..
Он продолжает говорить, а я выхватываю глазами кусочки текста там и тут и почти слышу,
…Квадрат вечернего солнца ползет по стене скриптория. Бласт разгружает мула под окном, заносит в дом покупки. А я хожу вокруг стола, пытаясь снять дорожный плащ, путаясь в нем, — одна застежка зацепилась за что-то, и я не могу нащупать где, потому что не в силах оторвать глаз от строчек ее речи.
Да, вот уже от этих слов — в самом начале — зал должен был затаить дыхание.
«Сейчас, на пути в священный город Иерусалим, — говорила императрица Евдокия притихшим антиохийцам, — я воочию могла убедиться, как бесповоротно и окончательно победило христианство в нашей стране. Нигде не довелось мне увидеть живой крови на алтарях, нигде народ не падает больше ниц перед каменными идолами. Страдания мучеников Христовых просветили сердца, слова пастырей наших разогнали туман языческого невежества.
Много справедливых упреков было брошено поклонникам древних богов, много крови пролилось в вековой борьбе. И вдруг я подумала: а не пришла ли пора в этот час победы нам, христианам, спросить себя — к кому же Господь посылал Спасителя нашего? Ради кого Он обрек на земную муку Сына Своего возлюбленного?
Ясно, что ответ может быть лишь один: Он послал Сына Своего спасать язычников. Ибо христиан до прихода в мир Христа не было и быть не могло. Но тогда дальше мы должны не побояться задать себе еще один вопрос: а захотел бы Господь спасать людей, в которых не видел ничего светлого, достойного, высокого? Захотел бы послать им путеводный сигнал, выводящий их из мрака суеверий к свету истинной веры? Стал бы владелец затонувшего судна посылать ныряльщика, если б знал, что в трюмах не осталось ничего драгоценного?»
«Слышите? Слышите? — хочется крикнуть мне всем хулителям и гонителям нашим. — Не то ли самое — пусть другими словами — говорили вам и Пелагий, и епископ Юлиан, и Целестий? Не к язычникам ли приходили первые апостолы в Коринфе, в Фессалониках, в Афинах, в Эфесе? Не про них ли сказал апостол Павел в Послании к римлянам, книга вторая: „Не слушатели закона праведны перед Богом, но исполнители закона оправданы будут, ибо когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон“. Если выберет человек свободной волей жить по закону Господа, даже не зная
