молодца? И статен, и весел, и лицом красен, и на стенах храбро ратоборствовал. Всем казакам казак!
Уйдут под вербы и милуются. Васюта зацелует, за-голубит, а потом спрашивает:
– Пойдешь ли за меня?
– Не пойду, – отвечает Любава, а сама к парню тянется, к сладким устам льнет.
Вскоре не вытерпел Васюта и заявился в новую есаульскую избу. Григорий Солома вечерял с домашними за широким дубовым столом. Васюта перекрестил лоб на божницу, поясно поклонился хозяину и его семье.
– Здоровья вам!
– Здоров будь, Василий. Проходи, повечеряй с нами, – молвил Солома и кивнул Домне Власьевне, чтоб та поставила еще одну чашку. Любава же вспыхнула кумачом, очи потупила. Васюта оробело застыл у порога.
– Чего ж ты, казак? Аль снедь не по нраву?
Васюта грохнулся на колени.
– Не вечерять пришел, Григорий Матвеич… По делу я… Мне бы словечко молвить.
Солома оторопел: казак, видно, и впрямь свихнулся. Когда это было на Дону, чтоб казак перед казаком на колени падал!
– Ты чего в ногах валяешься, Василий? А ну встань! Негоже так.
– Не встану… Не огневайся, Григорий Матвеич… Отдай за меня дочь свою.
Солома поперхнулся, заплясала ложка у рта. Глянул на зардевшуюся Любаву, на жену и вдруг в сердцах брякнул ложкой о стол.
– Да ты что, парень, в своем уме?.. А ну прочь из избы! Прочь, гутарю!
Васюта понуро вышел на баз.
«Из дому выгнал! Не люб я ему… .Как же, из домовитых. Я же гол как сокол… Ну, да один черт, не будет по-твоему, Григорий Матвеич. Любаву на коня – ив степи!»
Побрел к вербам. Час просидел, другой, а когда закричали первые петухи, услышал за спиной тихий шаги. Оглянулся. Любава!
– Голубь ты мой!
Кинулась на грудь, обвила шею горячими руками.
– Все-то ждешь. А мне батюшка выйти не дозволил, в горницу отослал. Тайком вышла.
– Увезу тебя Любавушка. В Родниковскую станицу увезу!.. Ты погодь, за конем сбегаю. Я скоро, Любушка! – Васюта метнулся было к Федькиному базу, но его удержала Любава.
– Да постой же, непутевый!.. Батюшка, может, тебе и не откажет. Строг он, старых обычаев держится. Он хоть и казак, но по-казачьи дела вершить не любит. Ты бы прежде сватов заслал.
– Сватов?.. А не выставит за порог? У меня ни кола, ни двора. Батюшка же твой к богатеям тянется.
– И вовсе не тянется. Просто неурядливо жить не хочет. Уж ты поверь мне, Васенька. Зашли сватов.
– Ладно, зашлю, – хмуро проронил Васюта. – Но коль откажет – выкраду тебя. Так и знай!
Первым делом Васюта заявил о своем намерении Болотникову. Тот в ответ рассмеялся:
– Да ты холостым-то, кажись, и не хаживал. А как же ясырка твоя? Давно ли с ней распрощался?
– Ясырка ясыркой. То нехристь для забавы, а тут своя, донская казачка. И такая, брат, что не в сказке сказать…
– Ужель Любава тебя присушила? А я-то думал, вовек не быть тебе оженком, – продолжал посмеиваться Болотников.
– Все, Иван, отгулял. Милей и краше не сыскать… Да вот как на то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой об стол… Ты бы помог мне, Иван.
– Солома – казак серьезный.
Болотников, перестав улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на Васюту.
– Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой встречаться?
– Да когда ж я тебя подводил! – вскричал Васюта и, распахнув драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. – Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой буду!
– Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен… Дойду до Соломы, но коль откажет – не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело прлюбовное.
С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день. Повстречал его у Войсковой избы.
– Ваську Шестака ведаешь? – без обиняков приступил к разговору Болотников.
– Как не ведать, – хмыкнул Солома. – Он что у тебя совсем рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.
– Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя дюже поглянулась, жениться надумал.
Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза построжели.
– О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за Ваську дите малое?
– Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?
– Все били – и стар, и мал.
– Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты – «дите».
– Рано ей замуж, – еще более нахохлился Григорий Солома.
Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто говаривал:
– Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху бояре жмут, с боков – ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни ступи – всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.
– А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из меня казачка, коль в избе сидеть буду, – отвечала отцу Любава.
– Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, – молвил Григорий Солома и как-то выехал од-вуконь с Любавой за крепость. Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая, кричала отцу:
– Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!
Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.
– Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
Хранил, оберегал, лелеял.
И вот как снег на голову – ввалился молодой казак в избу и бухнул: «Отдай за меня Любаву!» Это богоданную-то дочь увести из родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!
– Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, – стоял на своем Солома.
Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
– Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не до перестарок же ей сидеть.
– Любаве и дома хорошо, – буркнул Солома.
Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома
уперся – ни в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
– Худо твое дело, Васюта, – молвил Шестаку Болотников. – Солому и в три дубины не проймешь.
Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: «Не по душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного… Так все едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти кусает».
