А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал. Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
– Что с тобой, дочь? Аль неможется?
– Худо мне, тятенька, – со слезами ответила Любава и замолчала.
– Отчего ж худо тебе? Не таись.
– Ты Василия прогнал… Люб он мне.
– Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
– И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне жизнь не мила. Он суженый мой.
Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
– Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку, Христом тебя прошу!
Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу, протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
– Люб, гутаришь, Васька?
– Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
Григорий, глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
– Я твоему счастью, не враг, дочь… Ступай за Василия. Кличь мать.
Глава 4 СВАДЬБА
И начались хлопоты!
Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали: ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного, другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
– Тут дело сурьезное, – покручивая седой ус, важно гутарил дед Гаруня. – Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и чтоб язык был как помело.
– Да есть такой! – воскликнул Нечайка Бобыль. – Тут и кумекать неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!
– Секира? – вскинув брови, вопросил Гаруня.
– Секира? – вопросили казаки.
И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку. Дед Гаруня, продолжал крутить ус оценивающе глянул на Секиру и проронил:
– А что, дети, Устимко – хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.
– Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого свата, – усомнился казак Степан Нетяга.
– А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
– Не пойду сватом.
– Як же так? – подивился Гаруня. – То немалая честь от воинства.
– Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, – произнес Мирон Нагиба.
– Не пойду, коль мне доверья нет, – артачился Секира.
– Тьфу, дате неразумное! – сплюнул Гаруня. – Да кто ж то гутарил? Я того не слышал. А вы слышали, дети?
– Не слышали! – хором закричали казаки.
– Добрый сват Секира!
– Любо!
Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
– Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
– Чую, дедко! – рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное плутоватое выражение. – Пойду свашить. Да вот токмо наряд у меня небоярский.
Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан – рубище, шапка – отрепье, сапоги развалились.
– Ниче, – спокойно молвил Гаруня. – Обрядим. А ну, хлопцы, беги по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд. Прибоярим Устимку!
И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными подковами.
Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани, богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая – глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая- то смутная тревога пала на сердце.
«Славная же у Федьки женка», – невольно подумалось ему.
Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к Соломе, но Секира вдруг почему- то повернул вспять.
– Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Ус-тимко! – досадливо махнул рукой Гаруня. – Ты чего, хлопчик?
– Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, – отвечал Секира.
– Гарно, хлопец! – одобрил Гаруня. – Слышал о таком деле.
Вновь пошли: Агата – с хлебом-солью, Секира – с помелом да кочергой наперевес.
Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
«Баюн и бадяжник 200. Ужель другого казака не сыскали?» – с недовольством подумал он.
Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать. Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил й Григория Матвеича, и Домну Власьевну.
Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул: дело к согласию.
– г Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, – молвил по обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на красный угол.
Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа. Домна же Власьевна горько и безутешно заплакала, но Григорий Матвеич прикрикнул:
– Буде, мать!
Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:
– Противу божьей воли грешно идти… Подавай, мать, рядную грамотку.
Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула, поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.
– Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал, то и купцу-молодцу жалуем.
– Да купец и без приданого возьмет! – забыв про обычай, весело вскричал Секира.
Григорий Матвеич нахмурился.
