Холопы стаскивали с подвод хлеб и носили в амбар. Кули тяжелые, пудов по шесть. Один из холопов не выдержал, ткнулся коленями в землю, куль свалился со спины.
– Квел ты, Сенька.
Холоп поднялся, увидев князя, поклонился.
– Чижол куль, князь.
– Да нешто тяжел? – Телятевский подошел к подводе, взвалил на спину куль и легко понес в амбар. Вернулся к возу и вновь ухватился за куль.
Молодой холоп Сенька, седмицу назад подписавший на себя кабалу, оторопело заморгал глазами. Двадцать лет прожил, но такого дива не видел. Князь, будто смерд, таскает кули с житом! Стоял, хлопал глазами, а Телятевский, посмеиваясь и покрикивая на холопов, продолжал проворно носить тяжеленные ноши.
– Веселей, молодцы!
К Сеньке шагнул ближний княжий холоп Якушка, слегка треснул по загривку.
– Че рот разинул? Бери куль!
Якушка к причудам князя давно привык, не было, пожалуй, дня, чтобы Андрей Андреевич силушкой своей не потешился. То с медведем бороться начнет, то топором с дубовыми чурбаками поиграет, а то выберется за Москву в луга да и за косу возьмется. Любит почудить князь.
Телятевский, перетаскав с десяток кулей, прошелся вдоль ларей, поглядывая, как холопы ссыпают ржицу. Взял горсть зерен на ладонь. Доброе жито, чистое, литое. Такой хлеб нонче редко увидишь: оскудела Русь мужицкой нивой. Вотчины запустели, страдники, почитай, все разбежались. Остались в деревеньке убогие старцы. Тяжкие времена, худые. Гиль, броженье, бесхлебица. Хиреет боярство, мечется в поисках выхода Борис Годунов.
Телятевский же пока особой нужды не ведал: жил старыми запасами и торговлей, обходя стороной беду. Князь Василий Масальский как-то высказался:
– Невдомек мне, княже Андрей Андреич, как ты за-туги не ведаешь? Я с каждым годом нищаю, у тебя ж полная чаша.
Телятевский негромко рассмеялся.
– Не слушал моих советов, Василий Федорович. Вспомни-ка, как я тебе говаривал: поставь мужика на денежный оброк и начинай торговать. Так нет, заупрямился, посохом стучал: «Князью честь рушишь! В кои-то веки князья за аршин брались. Срам!» Вот теперь и расхлебывай. Мужики в бега подались – ни хлеба, ни меду, ни денег в мошне. Пора, князь, и за ум браться. Коль с купцами знаться не будешь да деньгу в оборот не пустишь, по миру пойдешь. Пошла нынче Русь торговая.
Нет, не зря он все годы запасал хлеб и выгодно продавал его северным монастырям да иноземным купцам. Вот и этот хлеб в ларях пора втридорога сбыть.
После полуденной трапезы, когда вся Москва по древнему обычаю валилась спать, князь Телятевский приказал позвать к нему купца Пронькина.
Вошел в покои Евстигней Саввич степенно. Оставил
посох у дверей, разгладил бороду, перекрестился на кивот.
– Как съездил, Евстигней?
– Не продешевил, батюшка. Пятьсот рубликов из Холмогор привез.
– Хвалю. Порадел на славу, – оживился Телятевский. В Холмогоры он отправил с Евстигнеем восемь тысяч аршин сукна. Закупили его за триста рублей, а продал Евстигней чуть не вдвое дороже. А, может, и втрое, но того не проверишь. Один бог ведает, какой барыш положил Евстигней Пронькин в свою мошну.
– Отдохнул ли, Евстигней?
– Отдохнул, батюшка. Завтре по лавкам пойду.
– По лавкам ходить не надо. Пусть приказчик твой бегает. А ты ж, Евстигней, снаряжайся в новый путь.
– Я готов, батюшка. Велико ли дело?
– Велико, Евстигней. Повезешь хлеб в Царицын. Много повезешь. Двадцать тыщ пудов.
Евстигней призадумался, кашлянул в кулак.
– Как бы не прогореть, батюшка. По Волге ноне плыть опасно, разбой повсюду.
– Поплывешь не один, а с государевыми стругами. Повелел Федор Иванович отправить хлеб городовым казакам. Охранять насады будут двести стрельцов.
– Тогда пущусь смело.
– В Царицыне сидят без хлеба. На торгу будут рады и по рублю за четь взять. Разумеешь, Евстигней?
– Разумею, батюшка. Велик барыш намечается.
– Надеюсь на тебя, Евстигней. Коль продашь выгодно и деньги привезешь – быть тебе в первых купцах московских.
– Не подведу, милостивец.
Глава 8 ЛИХОЙ КАЗАК ГАРУНЯ
Казаки выехали на крутой яр, и перед ними распахнулась величавая, сияющая в лучах теплого ласкового солнца, полноводная, раздольная Волга.
– Лепота-то какая! – ахнул Нечайка Бобыль, сдвигая на кудлатый затылок шапку.
– Лепота! – поддакнули казаки.
Левобережье золотилось песчаными плесами и отмеля-
ми, с бесчисленными зелеными островками, над которыми носились крикливые чайки. Болотников глядел на синие воды, на заливные луга с тихими, сверкающими на солнце озерами, на голубые заволжские дали и думал с каким-то приподнятым, бодрящим душу упоением:
«Велика ты, Волга-матушка! Раздольна… Сесть бы сейчас в стружок и плыть-тешиться на край света. И ничего-то бы не ведать – ни горя, ни печали… Ох, велика да раздольна!»
Долго любовались казаки матушкой Волгой, долго не отрывали глаз от безбрежных заречных просторов.
– Дошли к сестрице донской, – тепло молвил дед Гаруня. – Почитай, лет двадцать Волги не видел. И красна ж ты, матушка!
Когда собирались в далекий поход, деда Гаруню брать ‹ не хотели. Но тот так заершился, так вскипел сердцем, что казаки смирились.
– Ладно, дед, возьмем. Но пеняй на себя.
– А пошто мне пенять, вражьи дети! Да я любого хлопца за пояс заткну. И глаз востер, и рука крепка, и в седле молодцом! – шумел Гаруня.
Дед и впрямь оказался молодцом. Не ведал он ни устали, ни кручины, даже в сечи ходил. Но в битвах его оберегали пуще отца родного, заслоняя от неприятельских ударов.
На волжской круче донцы сделали привал. Болотников созвал начальных людей на совет. То были казаки, возглавлявшие сотни.
– Войску нужны струги, – молвил Болотников. – Где и как будем добывать?
Старшина призадумалась.
– Встанем тут да караван подождем. Самая пора купчишкам плыть, – высказался Степан Нетяга.
– Караваны-то пойдут, но как их взять, Степан?- спросил Нагиба.
– Ночью. Как пристанут к берегу, так и возьмем. Лишь бы выследить.
– Плохо ты знаешь купцов, – усмехнулся Болотников. – Спроси у Васюты, что это за люди. Видел ты когда-нибудь, Шестак, чтоб купцы к берегу приставали?
– Чать, они не дураки. Ночами купцы на воде стоят. Волга – самая разбойная река. Вылезут ли гости на берег?
– Вестимо, друже, – кивнул Болотников. – Купцов врасплох не возьмешь.
