– Нешто Исай твой вконец оскудел? Кажись, и хозяин справный, ай-я-яй, – с притворным участием завздыхал мельник. – С житом нонче всюду плохо. Ох, дорогонек хлебушек пошел…
– Так дашь ли в долг, Саввич?
Мельник вздохнул, снял с безмена мешок, огладил бороду.
– Исай – мужик старательный. А на тебе – обеднял. Ох, жаль мне Исаюшку, так и быть помогу, дам жита. А на покров вернете за полторы меры.
– Спятил, борода. Эк, куда хватил. С твоей мерой весь урожай на мельницу сволочешь, – возмутился Болотников.
– Как угодно. За меньшую меру не отдам, – отрубил Евстигней и начал подниматься по скрипучей рассохшейся лестнице наверх.
Болотников зло сплюнул и потащил мешок к телеге. На дворе сказал громко:
– Скряга, каких свет не видел. Мироед вислоухий!
Карпушка испуганно сотворил крестное знамение и
взял с подводы мешок с шубейкой. Втянув голову в плечи, бормоча молитву, шмыгнул в мельницу. Подобострастно взирая на Евстигнея, с пугливой, виноватой и просящей улыбкой застыл возле густо запыленного мукой жернова.
– Чего тебе, мужичок?
– Да твоей милости, кормилец. Овчину вот принес, – с низким поклоном отвечал Карпушка.
– Пошто мне твоя овчина. На торг ступай.
– Шубейка-то, почитай, новая, кормилец. Сгодится зимой. Всего осьмину 47прошу. Прими, благодетель.
Евстигней взял в руки шубейку, вышел к дверям на свет, осмотрел.
– Стара твоя овчина. Не возьму. Да и воняет шубейка, аки от пса смердящего. И блох в ней тьма.
– Да что ты, что ты, кормилец. В сундуке лежала, токмо по престольным дням одевал. Пятнышка нет. Ребя-тенки у меня малые, с голодухи мрут. Вчерась вот Ни-колку свово на погост снес. Михейка вот-вот протянет ноги. Акудейка…
– Ну будя, будя. Чай, не поп – поминальником трясти, – лениво отмахнулся Евстигней. – Лукавишь, мужичок. За экую рухлядь пудишка муки жаль.
– Креста на тебе нет, батюшка. Прибавь хоть полпудика, – просяще заморгал глазами Карпушка.
– Креста не-ет! – рявкнул «благодетель» и швырнул мужичонке овчину. – Ступай прочь! Много вас, дармоедов, шатается.
Карпушка рухнул на колени и, роняя слезы в жидкую бороденку, взвыл:
– Помирают ребятенки, кормилец. Уж ты прости меня, христа ради, непутевого. Хоть пудик, да отвесь, милостивец.
Мельник покряхтел в бороду, плутоватыми глазами повел.
– Молись за меня богу. Душа у мя добрая. Кабы не сдохли твои сорванцы. Насыплю тебе пуд без малого.
– Это как же «без малого», кормилец? – насторожился мужичонка.
– Три фунта долой, чтобы впредь крестом не попрекал.
Карпушка горестно завздыхал, помял корявыми пальцами почти новехонькую шубейку и отдал ее Евстигнею.
Наступил черед идти к «благодетелю» и Афоне Шмот-ку. Бобыль стащил с телеги кадушку, обхватил ее обеими руками, прижал к животу и потрусил к мельнику. Весело, с низким поклоном поздоровался:
– Долгих лет тебе и доброго здоровья, Евстигней Саввич.
– Здорово, Афоня, – неохотно отозвался мельник. – Чего спину гнешь, я не князь и не батюшка Лаврентий.
– Поклоном спины не надсадишь, шеи не свихнешь, отец родной, – смиренно вымолвил Афоня и начал издалека. – Наслышан я, Евстигней Саввич, что перед святой троицей тебя хворь одолела, животом- де маялся три дня.
Мельник недоуменно глянул на бобыля, ожидая подвоха.
– Ну было. Тебе-то какая нужда?
– Левоньку-костоправа вчерась в деревеньке повстречал. Сказывал Левонька, что он тебе на постную снедь перейти посоветовал. Поговеть-де с недельку надо батюшке Евстигнею. Хворать тебе – о-ох, беда! Пропадет мужик без мельника. Надумал я порадеть за мир, батюшка. Рыбки вот тебе изловил. Ушицу можно сотворить, хоть язевую, хоть с налимом, а то и тройную с ершиком да наливочкою.
Евстигней запустил пятерню в кадушку, в которой трепыхалась рыба-свежец. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
Афоня знал, чем угодить скупому мельнику. Евстигней жил вдали от реки, потому и был большой любитель откушать ушицы.
Мельник отнес кадушку в прируб, где коротал свободное время, затем вышел к Афоне и протянул копейку.
– Возьми за труды.
– Ни-ни, батюшка! Рыбка дарственная, ничего не надо. Велики дела твои перед миром, – снова с низким поклоном проговорил Шмоток.
– А может, мучки малость, – потеплел мельник.
– Уж разве токмо чуток разговеться. О доброте твоей далеко слыхать. Ты ведь, батюшка, осьмины, поди, не пожалеешь. Ни-ни, много. Мне и пол-осьмины хватит. На святу троицу укажу бабе своей испечь хлебец, на нем буковки с твоим почтенным именем выведу и всех молиться заставлю за благодетеля, – с умилением сыпал словами Афоня.
– Дам тебе, пожалуй, осьмину, – расчувствовался Евстигней Саввич и отвесил лукавому бобылю в порожний мешок с полсотни фунтов муки.
– Благодарствуйте, батюшка. Вовек твою милость не забуду, – учтиво заключил Афоня и поспешно юркнул с мешком во двор.
Евстигней Саввич проводил бобыля рассеянным взглядом, и тут снова скаредность взяла свое. Мельник сокрушенно крякнул.
«Промашку дал. Обхитрил, пустобрех окаянный. Рыба-то и трех фунтов не стоит. Придется кадушку у мужика забрать. Новехонька».
Глава 16 СТЕПАНИДА
Завершив дела, мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то, бражные носы потирали. Наконец, в воротах показался мельник и милостиво произнес:
– Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой.
Мужики обрадованно загалдели.
– Зайдем, Иванка, – предложил Афоня. – Еще поспеем в село.
Болотников кивнул. Хотелось посмотреть на запретный Панкратьев кабак 48, о котором много говорили на селе. А шла молва недобрая. Разное толковали промеж собой люди. Одни сказывали, что Евстигней за косушку вина может любого мужика облапошить и как липку ободрать, другие – Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с рук сходит. А третьи нашептывали: кабак на приказчике Калистрате держится, ему-де, добрый куш от мельника перепадает.
Вошли в черную прокопченную избу с двумя волоковыми оконцами. Посреди избы – большая печь с полатями. Вдоль стен – широкие лавки и тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых ножках.
На бревенчатой стене чадят два тусклых фонаря. С полатей свесились чьи-то босые ноги. Плыл по кабаку звучный переливчатый храп с посвистом.
Евстигней вошел в избу вместе с мужиками и стукнул шапкой по голым пяткам. Ноги шевельнулись,
