почесали друг друга и снова замерли. Тогда мельник легонько огрел пятки ременным кнутом.
Храп прекратился и с полатей сползла на пол растрепанная, заспанная, известная на всю вотчину богатырская баба Степанида в кубовом летнике. Потянулась, широко зевнула, мутным взглядом обвела мужиков, усевшихся за столами.
Баба – ростом в добрую сажень, крутобедрая, кулачищи пудовые. Карпушка, завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение сотворил.
– Мать честная! Илья Муромец!
Степанида запрятала волосы под убрус и потянулась ухватом в печь за варевом. Молча, позевывая, налила из горшков в деревянные чашки кислых щей, принесла капусты и огурцов из погреба и, скрестив руки на высокой груди, изрекла:
– Ешьте, православные. Хлеб да соль.
Афоня Шмоток встал из-за стола, вскинул щепотью бороденку, вымолвил с намеком:
– Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка?
Степанида глянула на Евстигнея. Тот начал отнекиваться:
– Нету винца. Грех на душу не беру.
Афоня заговорил просяще:
– Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится. Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем.
Евстигней смилостивился:
– Уж токмо из своего запасца. На праздничек сготовил. Леший с вами – две косушки за алтын с харчем.
Мужики зашумели. Эх, куда хватил мельник. В Москве в кабаках за косушку один грош берут.
– Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками.
– Как угодно, – сухо высказал мельник.
Пришлось крестьянам согласиться: мельника не уломаешь.
Выпили по чарке. Зарумянились темные обожженные вешними ветрами лица, разгладились морщины, глаза заблестели. Вино разом ударило в головы. Забыв про нужду и горе, шумно загалдели. Много ли полуголодному пахарю надо – добрую чарку вина да чашку щей понаваристей.
Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал, всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо забормотал:
– Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого боярина искал. Э-эх! Нету их, милости-вых-то, православные. Всюду свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В последний
– Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, – с надеждой проронил один из страдников.
– Дай ты бог, – снова вступил в разговор Афоня. – Однако я так, братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно, чтобы крестьянин вечно на их земле сидел.
– Без выходу нам нельзя. Юрьев день подавай! – выкрикнул захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.
– Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам волюшку, – громко поддержал соседа Болотников.
И тут разом все зашумели:
– Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжыо-то ниву засеяли, а свою слезой поливаем.
– На боярщину по пять ден ходим.
Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на ладоци. На душе было смутно. Подумалось дерзко: «Вот он народ. Зажги словом – и откликнется».
А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:
– Приказчик лютует без меры!
– В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает…
К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:
– Тиша-а-а, черти!
Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу рассмеялся.
– Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степанида, в ватаге атаманом быть.
Бабе – лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой. Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:
– В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы 49бы взяла.
– Отчего такой почет, Степанида?
– Для бабьей утехи, сокол.
Мужики загоготали, поглядывая на ядреную мельничиху.
– Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей-ка мужичкам штец, – замахал руками на Степаниду мельник.
Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала меж рундуков и с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела. Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадких тяглецов в Зарядье Китай-города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику2 за буфетной стойкой. Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина и поднес девке. Степанида выпила и вскоре осоловела. Мельник тотчас сторговался с ямщиками, которые вывели девку во двор, затолкали в крытый зимний возок, накрепко связали по рукам и ногам и с разбойным гиканьем, миновав Сивцев Вражек, понеслись по Смоленской улице к Дорогомиловской заставе.
Мельник на сей раз не поскупился. Довольные, полупьяные ямщики подкатили к утру к самой мельнице.
Опомнилась Степанида только у Евстигнея в избе. Первые дни отчаянно бранилась, порывалась сбежать из глухомани в шумную, суетливую Москву. Евстигней запирал буйную бабу на пудовый замок и спал словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей.
Как-то Степанида попросила вина. Обрадованный Евстигней притащил ендову с крепкой медовухой. Баба напилась с горя и пустила к себе мельника. С той поры так и смирилась…
Осушив косушку вина, Карпушка совсем опьянел, полез к мужикам целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал:
– Никудышная жизнь, братцы-ы-ы. Поп из деревеньки и тот сбежал. Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому…
Карпушка потянулся за пазуху, достал мошну и горестно забормотал:
– Последний грош пропил, братцы. Хоть бы на дорожку еще посошок опрокинуть. Изболелась душа- то…
Поднялся из-за стола и, шатаясь, побрел к хозяину.
– Нацеди, кормилец, чарочку.
– Чарочка денежку стоит.
– Нету, кормилец, опустела мошна. Налей, батюшка. Николку помяну-у.
Евстигней Саввич достал пузатую железную ендову, обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика, крякнул.
