появилась в колхозной стенгазете заметка обо мне без подписи, но с заголовком «Передовик за счет гайки». То есть раскритиковали меня, четырнадцатилетнего передовика. Вот я и разобиделся. Теперь-то знаю, что напрасно.
— Все как надо, — говорю. — Правильно сделал, что уехал.
Подходим мы к нашей деревне, а у конюшни Мишка-краснодеревец Чалого в плуг запрягает.
— Что ж ты хомут-то без гужей надел? — говорит ему генерал. — Запрягать разучился?
— Не учи отца с мамкой спать, — огрызается Мишка. Но хомут снял, надел другой, с гужами. С похмелья Мишка, глаза плохо видят.
Я на ухо ему втолковываю, дескать, очнись, дурень, генерал перед тобой. Мишка в лице переменился.
— Дак на лбу-то у него не написано, что он генерал, — шепчет он в ответ. — Одежа, вижу, рабочая.
— Виноват, товарищ генерал! — таращится вдруг на Сергея Мишка. — Больше не буду.
И начали мы неожиданно совсем картошку сажать, сначала Мишке, потом нам. Так что вместо гульного дня вышел рабочий.
Сергей от плуга меня попросил, сам встал — захотелось ему отрочество свое вспомнить. Вожжи Мишке достались. Погоняльщик из него, конечно, как из полена скрипка, — с похмелья да с перепугу. Жалко мне даже стало его, не работа, а битвина одна.
С мерином Мишка чуть ли не на «вы»:
— Чалый! Прямо, пожалуйста! Выше, Чалый, будь ласков.
Вожжой хлестнет — прощенья у мерина просит, мол, извини, сам понимаешь, что без этого нельзя. Остановится мерин по своей лошадиной естественной надобности — Мишке хоть сквозь землю провалиться, кажется ему, будто это он остановился при всем честном народе.
Чалый, конечно, удивлялся на первых бороздах, все на Мишку левым глазом косил, ждал, видно, привычного Мишкиного обращенья, с кулаками да матюками, а Мишка ни гу-гу — в двух шагах за плугом генерал идет.
Но Чалый сперва и так хорошо ходил, все-таки ждал от погонщика какой-нибудь каверзы. А потом привык, стал дремать на ходу. Сеяльщики на корзинках без работы сидят, ждут, когда борозда готова будет, а время-то идет, нервничать уже стали.
Не выдержала Ольга, жена Мишкина, оттолкнула благоверного от мерина да и взялась погонять. Ольга в таких делах, как запаленная лошадь: бежит во всю силенку, пока сама не упадет или напарник копыта не отбросит. Чалый знает ее натуру, без понуканья на рысях заходил.
С генерала уже пот в три ручья, но плуг не уступает никому и Ольгу не просит потише бегать. Молодец, Серега! Марку держит, что надо!
А тут, слава богу, и работе конец.
Отмылись на скорую руку от пыли и пота да за стол всей артелью: я, Сергей, Мишка с Ольгой, бабка Ильюшиха, Колушкин сам второй. А Лиза ушла пораньше — готовить угощенье. Они с Ольгой еще на огороде решили, что два стола делать незачем, одного хватит, побогаче, в складчину с двух огородов.
Ну, первую, немногословную, подняли, как водится, за картошку, чтоб росла хорошо. После второй и языки отмякли.
— Это что же у вас? — спрашивает Сергей. — После каждого огорода застолье?
— Яблоня в цвету — деревня гуляет.
— Посмотришь, Сереженька, дак не так ишшо удивисси, — Ильюшиха затрясла головой по- козлиному. — Приезжай токо почашше. А то уж больно редкой гость. Вон Ванька Сивой десять лет успел отсидеть, на второй срок метит, а тебя все нет и нет. Не в тюрьме, чай, вольной человек-то.
Зашикали на Ильюшиху, мол, ты что боронишь-то, старая.
— А што бороню? — сердится Ильюшиха. — Токо и сказала, што воды много утекло. Сереженька старо времё помянул. Тогда не мене друг дружке пособляли, да не считались бутылкой. А теперя што! Шаг шагнул — уже в рот заглядыват.
Тут уж ей заподдакивали, разжалились все на новые деревенские порядки.
— Богатый народ стал, — сказал молчаливый Колушкин. — Не будем поминать, что было при царе Горохе. Вспомним, года три назад всего: огород посадят — хозяйка иль хозяин на всю артель бутылку ставит, от силы две. По стопке опрокинут, щей похлебают да по домам — дела ждут. А нынче вон уже какой пир закатывают. — Колушкин обвел рукой стол. Недоволен он угощеньем — у него картошка еще не посажена. — Теперь, значит, и другие по вашей мерке тянись…
— Да што уж с меня, старой, взять, — перебила его Ильюшиха. — И то в подполе яшшик «мерзавчиков» запасен.
Тут Мишка захохотал от души:
— От, бабка! Хитрость пропила на старости лет. Проговорилась-таки… Ну-ко я на всю деревню твою новость шумну…
— Да што ты, батюшко, колоколка твоя ржавая! Не проговорисси. Сам кажин вечер повадисси, он- ному-то боле перепадет. Гвоздь кокнешь в забор — пожалисси: «Бабка! Тяги нету». А бабка уж смикитила — в подпол полезла. Знамо дело.
Пока Мишка думал, чем бы бабку уесть, Ильюшиха уж генералу проповедь читает:
— Избаловался народ, Сереженька, спасенья никакого нету. Ране много работали, да мало получали. Теперя — шиворот-навыворот: мало работают, да много огребают. Уродило, не уродило — все едино. Денюжки-то в кармане.
Ольга Ильюшиху песней принялась перебивать:
затянула она и раз и второй, а дальше — ни с места, никто не поддерживает и слов дальше не знает.
— Спойте лучше старинную, — попросил Сергей. — Далась вам городская халтура.
Но с длинной песней тоже ничего не вышло, перекинулись на частушки.
запел Мишка, да не дала ему Ольга докончить.
— Ну, без картинок дак без картинок, — согласился он и затянул допризывную, из нашей молодости:
— Молодец, Миша! — похвалил Сергей. — Отличная частушка. Грустная… И родные места помянуты. Не-е-ет, народ плохих песен не сочиняет!
Обласканный Мишка еще оторвал, теперь уж женским голосом:
