Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

никак не шаги, как и «Последняя пастораль» самого Адамовича («Новый мир», № 3), где публицистичность буквально поглотила не только какую-то особую «художественность», но даже просто самый обыкновенный беллегризм…

«К таким произведениям, как 'Плаха', 'Печальный детектив', 'Пожар', необходимо еще и привыкнуть. К новым вулканическим горам, наверное, тоже привыкал чей-то глаз нелегко и, скорее всего, с чувством дискомфорта и даже ужаса», — заключает статью Алесь Адамович.

Не привыкли. Где «Плаха»? Уж никто и не помянет «Печальный детектив», не говоря уж о том, что вряд ли когда перечитает; но тогда эта «своевременная» литература читалась как подлинная.

Хотя «Последняя пастораль» и своим пессимизмом, и антиядерной «экологической» установкой выделялась на фоне антисталинских публикаций.

Кстати, «пушкинский» год в «ЛГ» был открыт скоренько отслужившим словечком «ускорение» (была, кстати, такая идеологическая телепередача) в стихах Щипахиной:

Под лучами единой звезды
Святы помыслы, мысли чисты
В круговерти труда и горенья.
Новых песен! И старых гостей!
Долгих лет! И еще — скоростей
На великом пути ускоренья!

Конъюнктура оставалась конъюнктурой, до публикаций соц-арта приговской выделки, изрядно поднадоевшего своим однообразием сегодня, еще надо было ехать и ехать, довольствуясь оригиналом- вдохновителем поэтики концептуалистов. И хотя «уровень смелости стал иным», «публицистика сильно ушла вперед» (Г. Горин, ответ на ТВ-анкеты «ЛГ»), хотя «теперь наступило время откровенного разговора», но «дать впрямую концерт Хазанова или Жванецкого ТВ еще не готово» (он же). Ну и… ну и подтолкнем, поднатужась, это «время откровенного разговора»! Как?

Совмещая несовместимое.

Написавший предисловие к эстетически неожиданному, увы, канувшему в Лету, напечатанному в «Новом мире» «Мореплавателю» Олега Базунова и настоятельно рекомендовавший Залыгину повесть Михаила Кураева Дмитрий Сергеевич Лихачев, гуру первых лет перестройки, акцентирует в своем монологе для «ЛГ» слово «совесть», поминает «Аврору» (залп, а не журнал) и Ленина (очистим!) и осторожно пробует продвинуть шахматную фигуру дальше по принципу «если — тогда»: «И если мы издадим неопубликованные произведения Андрея Платонова 'Чевенгур' и 'Котлован', некоторые еще остающиеся в архивах (как будто не было зарубежных изданий! — Н. И.) произведения Булгакова, Ахматовой, Зощенко, то это, как мне кажется, тоже будет полезно для нашей культуры» («ЛГ», № 1). Вот она, программа литературного 1987 года, осторожно заявленная академиком в январе.

И сознание его вынужденно выстраивает прагматическую, понятную даже для самых примитивных деятелей этой самой культуры схему: «работает на нас, а не против нас».

3

Год начался не только Пушкиным: в январе было объявлено о решении секретариата правления СП СССР создать комиссию по литературному наследию Пастернака.

(И тут же — печатается некролог Андрею Тарковскому: одного «изменника» пытались «реабилитировать», с другим, так и не вернувшимся на родину, прощались навсегда.)

Тенденция, ведущая к раскрепощению слова, к торжеству гласности, побеждала. Само слово «glasnost» становилось общеупотребительно-международным, не требующим перевода. Гласность понималась прежде всего как идеологическое понятие. Хотя в среде, эту гласность создающей, порою формулировались мысли для того громокипящего, бурлящего периода несвоевременные, но прозорливые, как в стихотворении Владимира Соколова:

Весна. Дуновенье истории
Среди этих листьев и стен.
И снова надежды, которые,
Казалось, угасли совсем.

Как будто все окна отворены
В листву, что от ливня в слезах.
И хочется, чтобы ускоренно
И чтобы уже на глазах.
…Назначь мне такое свидание,
В таком небывалом краю,
Чтоб только твои опоздания
Тревожили душу мою.

Поэт ставит жизнь души и сердца выше политики, хотя ею сегодня захвачен и даже немножко стыдится этой захваченности, вспоминая «оттепель», ее большие надежды и утраченные иллюзии, разбавляя лирику горечью языкового сарказма, — «И хочется, чтобы ускоренно…»

Важнейшей метой 1987 года является то, что самый крутой литературно-идеологический сюжет года развернулся опять отнюдь не в литературных изданиях.

В «Огоньке» и «Московских новостях» появился ряд чрезвычайно резких, по форме — литературно- критических, но существу — политических статей, направленных против засилья цензуры, «секретарской» и «ультрапатриотической» литературы. «Литературная Россия», «Наш современник», «Москва» не замедлили откликнуться. Завязалась не просто очередная полемика — статьи были направлены на взаимоуничтожение. Всполошилось начальство. «Правда» выступила в роли, в высшей степени удобной — «над схваткой», этакого замирителя, судьи, воспитателя хороших манер и хорошего тона («Культура дискуссий»).

Ситуация была немедленно отрецензирована Андреем Вознесенским:

Хорошо, чуть развиднелось,
что, как месть,
прет естественная Вандея.
Революция, значит, есть.

(«ЛГ», № 39.)

И все же согласиться с Вознесенским — постфактум — трудно: да, может быть, Вандея, но никак не «революция», скорее — реставрация. Можно ли иначе определить безудержный поток републикаций!

«Революция» в литературе сопровождалась бы резкой сменой поколений, появлением новых имен, нового стиля, новой поэтики.

А в итоге 1987-го, кроме вышеупомянутых Толстой, Кураева и Каледина… назвать кого? Хотя уже тогда — были все сегодняшние: Дм. А. Пригов, Гандлевский, Кибиров, Кенжеев, Шварц…