Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Собственно, литература андеграунда еще находилась в андеграунде.

И в статье «Легко ли быть?..» («Дружба народов», № 5), как и в других статьях 1987-го, я писала скорее о литературе прошлого (и не столько о ней как о литературе, сколько о заключенном в ней «послании»), опубликованной тогда, а не о литературе настоящего. Да и статья эта, как и многие другие статьи моих коллег, литературных критиков, мобилизованных временем и политической ситуацией, стремившихся расширить возможности открытого высказывания, прежде всего, скорее — литературная публицистика, разговор о путях развития общества, а не о литературе. Но вот эта-то общественная полемика на материале литературы прошлого — о личности, о ее «самостояньи» (т. е. о либерализме), о шестидесятниках, о «белых пятнах» истории… — и была актуальной.

Необходимость высказаться была сравнима с нуждою — услышать и понять.

Даже так: услышать, прочесть воочию то, что ты сам давно думал. Убедиться. Подтвердить свою правоту.

4

Да, советская литература умирала, но в могилу ее сопровождали лучшие из лучших: среди прочих — Владимир Тендряков, Сергей Марков, Борис Слуцкий, стихи которого тщательно готовил к печати скончавшийся через несколько лет Юрий Болдырев.

Но главным в литературе 1987-го был, конечно же, прорыв публицистики (и ее влияние на все жанры без исключения: о лирике уже сказано выше; даже Александр Кушнер не удержался в новомирском стихотворении от выражения поэтического восторга по поводу «Московских новостей»). Мало что читалось (и обсуждалось) с таким напряженным, заинтересованным вниманием, как «письмо в редакцию» «Где пышнее пироги?» («Новый мир», № 5) некой Л. Попковой (как выяснилось позже, — псевдоним Л. Пияшевой). Публицистика — живая, остроумная, будоражащая — в какой-то мере компенсировала «недостачу» современной прозы и неплохо сочеталась с публикаторской деятельностью журналов. Азартно — вместе с письмом Л. Попковой — обсуждалась новомирская статья Н. Шмелева («Авансы и долги», № 4), и успех ее затмил успех шмелевской прозы («Пашков дом» — «Знамя», № 7). О статье Шмелева высказался даже Горбачев — слыханное ли дело! Ведь после хрущевских «контактов» с литературой и искусством никакой близости, а тем более — чтения генсеком «толстого» журнала и вообразить себе было невозможно: только брежневские эпопеи!

Для нового «Нового мира» в его новейшей истории 1987-й — звездный год. В критике — Ю. Буртин, Р. Гальцева, И. Роднянская, В. Кардин, А. Нуйкин, А. Стреляный… Правда, здесь сразу, невооруженным глазом, видны две тенденции — и критика «реальная» вскорости уйдет со страниц журнала, как уйдут из редакции А. Стреляный с И. Виноградовым. А пока среди авторов статей и рецензий — А. Битов, Ю. Логман, Б. Сарнов, Ст. Рассадин, Вик. Ерофеев, К. Кедров, Д. Урнов, К. Разлогов, А. Архангельский, А. Немзер; широта культурных интересов заявлена именами Бахтина и Фромма…

Что свидетельствует не столько о политике журнала, сколько о политиканстве, — так это сочетание Г. Гоца с Н. Эйдельманом, И. Роднянской с Р. Гамзатовым, К. Ваншенкина с И. Бродским. Впрочем, переводы (из болгарской поэзии) С. Бобкова даже в таком контексте все-таки выделяются своим особым качеством: «рек — вовек», «река — века»… Да, приход в редколлегию А. Стреляного составил отдельную эпоху в жизни журнала, отмеченную именами Л. Попковой, Н. Шмелева, В. Селюнина и Г. Ханина («Лукавая цифра», № 2). И тем не менее «лукавой» была не только «цифра», т. е. официальная статистика, но и логика авторов, «лукавой» была сама смелость — ну, очень в рамках: ссылки на работы Ленина и опыт (положительный) Дзержинского перемежались словами о том, что «именно в 50-е годы был решительно отвергнут культ личности, восстановлена социалистическая демократия». От 1987 года требовалось пока лишь восстановление того, что было достигнуто в эпоху «оттепели».

Именно поэтому так бережно восстанавливались в правах отвергнутые — с концом той «оттепели» — рукописи; поэтому и говорилось о романе А. Бека, что он «будто сегодня и про сегодняшнюю жизнь написанный», что «раз в 1957-м не все получилось, значит, мелко пахали, надо взять глубже»; поэтому грозно вопрошали сами себя: «Тот социализм у нас получился, какой завещан Лениным, или не тот?» — и сокрушенно соглашались, что «не гот», и призывали самих себя — мол, «нужно сделать наш социализм другим, лучшим». Публицистика О. Лациса вторит критике В. Кардина, вписывающего в пейзаж 1987-го картинку середины 60-х: «Наконец-то включен 'Отблеск костра' в собрание сочинений Юрия Трифонова… Со скрипом, с требованием купюр…»

Исполнение заветов Твардовского, продолжение политики и идеологии «оттепели» — вот сверх цен пая идея начала перестройки.

Идеология восстановления ленинских норм встроилась в идеологию перестройки, в том числе и литературной.

Идеология вполне идеалистическая, прошу прощения за тавтологию.

Казалось, ну вот-вот, еще чуть-чуть — и все будет в порядке, ибо восторжествует порядочность.

Все очень просто. И очень утопично.

Как сегодня читается, скажем, статья И. Шмелева?

Как статья полного и абсолютного идеалиста-утописта. «Нам нужен не количественный, а качественный рост»; в ситуации «экономической непорядочности» мы будем ориентироваться на «трудового человека, привыкшего свято соблюдать этику деловых отношений», «делового, компетентного, экономически грамотного и предприимчивого человека» — где он? где его видел тогда Шмелев? и куда он, если Шмелев его все-таки видел, так быстро, если не сказать — мгновенно, с переходом к рыночным отношениям вдруг исчез?

В утопии Шмелева главное место, конечно же, в соответствии с традиционной интеллигентской мечтой, отдавалось народу — «по плечу и но праву… только народу, массе, низам… Гласность, демократизм, подлинная выборность снизу доверху, нестесненная общественная жизнь».

Капитализма, во всяком случае, публицисты («прорабы») перестройки никак не хотели (об этом прямо сообщил Отто Лацис в своем ответе Л. Попковой — «Новый мир», № 7). Не хотели, не ждали, не звали.

Итак, странный 1987-й, в котором певец Сталина Ф. Чуев вместе с ворчливым критиком лиглиберализма В. Гусевым посещали парижский Салон книги в Гран-Пале; будущий блестящий директор издательства «Прогресс», а затем и его разрушитель А. Авеличев клеймил «ихнюю» цензуру; безработный Джозеф Маури давал пресс-конференцию в «ЛГ»; В. Карпов читал ритуальный доклад на пленуме правления СП СССР, а Ст. Куняев сообщил на том же пленуме новость о «границах справедливости национальной» и о том, что «национальный вопрос — дело тонкое»; год, когда состоялся первый Ахматовский праздник поэзии; когда будущий президент еще не существующего русского ПЕН-клуба Андрей Битов заявил в интервью, что дух «торжествует над социальными и национальными проблемами», а будущий главный редактор «ЛГ» (избранный коллективом с энтузиазмом, а позже тем же коллективом со своей должности уволенный) Ф. Бурлацкий открыл, что «мысль самого Ленина постоянно находилась в движении», — этот год кончился:

— впервые была открыто заявлена тема денег в литературе, но подход к ней еще был вполне советским: «те, кто включился в погоню за деньгами», явно не наши герои;

— несмотря на революционный V съезд Союза кинематографистов (май 1986-го), решительно сменивший всю номенклатурную верхушку, писательская номенклатура оставалась на местах;

— антисталинская литература упорно претендовала на роль исправителя общественных нравов;

— «Новый мир» Твардовского оставался безупречным эталоном литературного поведения;

— в общем, в будущее шли, повернувши головы назад, даже самые либералы из либералов.

И все-таки: можно ли определить его одним-единственным словом?

В его поисках я пересмотрела заключительные, декабрьские журнальные книжки и наткнулась на слово «неортодоксальный», найденное В. Турбиным для биографии Андрея Платонова.

Может быть, лучшего определения году и не найти.