сгноить, а тут: «Вы обижены на меня, пане Ясень?» Думаю я себе: «Прикидывайся, прикидывайся, панычику, хоть кумом, хоть сватом — знаем мы панские штучки! Посмотрим, какой новый капкан готовишь». Пан инспектор вытянул из кармана беленький платочек, снял с носа окуляры, или как там их — пенсне. Протирает стекла и молчит. Обдумывает, видно, с какого боку начать. Я тоже молчу, курю, дым пускаю. Вытер свои пенсне пан инспектор, нацепил на нос и уставился на меня. «Знаете, пан Ясень, у меня есть для вас хорошая новость. Следствию, говорит, известно, кто поджег нефтяной промысел. Злоумышленник сам сознался, поэтому и решено всех вас освободить… При условии: если вы без утайки ответите на один незначительный вопрос. Я говорю — незначительный потому, что люди, о которых пойдет разговор, давно арестованы и осуждены. Так что если ничего нового не прибавите, зато лишний раз подтвердите показания вашего товарища Андрея Большака, поможете ему. Пан Большак признался, что у него и в мыслях не было совершить преступление, что его опутали студенты из Львова, которые часто приезжали в Борислав. Он называл какого-то Ивана Сокола. Скажите, пан Ясень, вы знаете Ивана Сокола?»
Понял я, куда пан инспектор клонит. Видно, хочет всему делу дать другой поворот, мол, это сделал Большак, которого научило тайное общество социалистов. Потому инспектор и приплел студентов из Львова и Ивана Сокола. Тут меня взяла охота немного потешиться над хитрым паночком. Делаю вид, будто что-то припоминаю. «Иван Сокол?» — спрашиваю. А он ко мне: «Да, да! Иван Сокол» — «А не тот ли… невысокий, рыжеватый, с большим умным лбом?» — «Да, да, он!» — обрадовался пан инспектор и облизался, будто ложку меду съел.
Я себе улыбаюсь, да и говорю: «Так, Ивана Сокола я хорошо знаю». — «Очень разумно с вашей стороны, что правду говорите», — хвалит пан инспектор. А я ему: «Прошу пана, Сокола многие рабочие с нашего промысла знают». — «Так, так! Я вижу, вы честный человек, пан Ясень. Скажите, прошу пана, много ли раз вы встречались с Иваном Соколом». — «Ну, как вам сказать, пан инспектор… Да, может, раз пятнадцать», — отвечаю деликатно. «О чем же он с вами говорил?» — насторожился пан инспектор, точно пес на охоте, почуяв дичь.
Я и отвечаю ему: «Сокол говорил, что нет на всей земле правды, а у нас, в Галичине, тем более. Вот, засудили его за то, что правду людям говорил, и невинного до криминалу[33] кинули. Хоть срок давно кончился и пора Соколу на воле быть, а власти и чиновники держат его в яме».
Чтоб припугнуть пана инспектора, добавляю: «Иван Сокол жалобу написал в Вену, самому цисарю Францу-Иосифу».
Гляжу, морда пана инспектора как-то вытянулась, подозрительно смотрит он на меня и спрашивает: «Погодите, погодите, пан Ясень, где же вы виделись со студентом Иваном Соколом?»
«Да где ж? — отвечаю. — Слава Йсу, мы с ним пятнадцать дней в одной камере томимся».
Люди, глянули б вы на него в эту минуту! Я ж говорю — настоящий пес охотничий, увидевший, что перед ним не дичь, а чучело.
— Разве он не знал, что вы в одной камере сидите? — пожал плечами Стахур.
— Позже мне Иван растолковал: мы должны были сидеть в разных камерах, но комиссар тюрьмы спьяна втолкнул нас в одну. А может быть, пан инспектор с перепою позабыл, где сидит Иван Сокол?
— Разве он не знал, что вы с Иваном Соколом из одного села?
— Знал, сучий сын, как не знать. Хитрый, шельма! Крутился, вертелся, мол, неужели я раньше, до криминала, не видел и не знал Ивана Сокола? А я говорю: «Где мне ученых людей, разных там академиков знать? Я человек рабочий». А он опять: «Может, когда и встречались? Вспомните!» — «Та я, пан инспектор, свою память с хлебом съел», — отвечаю.
Снял он с носа пенсне, прищурился и цедит сквозь зубы: «А не припоминаешь ли ты, быдло, что ваши хаты в двух шагах друг от друга? Не помнишь ли, что Сокол был твоим лучшим другом, что с ним вместе на рыбу ходили, книги запрещенные читали? Ну, что ты теперь скажешь, пся крев? Может, и вправду память с хлебом съел? Не прикидывайся дураком! Расскажи, зачем приезжал Иван Сокол в Борислав. Ведь ночевал он у тебя! О чем вы с ним говорили? Кто был с вами?»
Я обомлел, дар речи потерял. Молчу. А он опять ко мне, но уже медовым голоском: «Так вот, пан Ясень, ступайте назад в камеру и хорошенько подумайте. Завтра я вас вызову. И не воображайте, прошу пана, что перед вами дурак, потому что сами в дураках окажетесь. Я к вам, кажется, хорошо отношусь, и вы должны мне чистосердечно рассказать все, как это сделал Андрей Большак. Я же помогу вам выпутаться из беды».
— Брешет, пес! Большак только себя погубил! — перебил Богдана Любомир.
— Конечно. Большак ничего не знает, выдавать ему нечего. Засыпает нас другой, — предположил Стахур.
— Да, да, кто-то другой, — совсем понизив голос, прошептал Богдан. — Но бес его знает, что мне завтра плести на допросе.
— Погоди, Богдан, дай подумать, — сказал Стахур, скрестив на груди руки.
Храпели и стонали сонные арестанты, скрючившись на двухэтажных деревянных нарах, на холодном цементном полу.
Вдруг раздался жалобный крик и рыдания:
— Зофья! Зофья!
— Снова Стаковский… Несчастный… — в голосе Любомира прозвучало сострадание.
— Что за человек? — полюбопытствовал Стахур.
— Крестьянин. Графский эконом надругался над eго женой, а этот дурень, Стаковский, нет чтоб того негодяя зарубить, взял да жинку топором… Сын остался сироткой. Очень, видно, любил жинку. Только и бредит: «Зофья! Зофья!» Хотел руки на себя наложить, да мы не дали. Утром посмотришь на него, человек от горя совсем обезумел.
— А скажи мне, Богдан, кто знал или видел, что Иван Сокол ночевал у тебя? — неожиданно спросил Стахур.
— Сейчас трудно сказать, целый год прошел, — попробовал вспомнить Богдан. — Тебя тогда еще не было с нами… Уверен: никто не знал, кроме товарищей из нашего рабочего кружка.
— А Андрей Большак?
— Откуда?
— Вас тогда маленькая горстка была. Припомни, Богдан, кто бы мог знать? Ну, припомни, — настаивал Стахур.
— Их было человек семь… — Богдан, с опаской всматриваясь в темноту камеры, наклонился к Стахуру и назвал семь фамилий. — Всех семерых и арестовали. Тут, в камере, трое: я, Любомир Кинаш и Мариан Лучевский. В девятнадцатой сидит Владислав Дембский, в тридцать восьмой — Евген Вовк, кажется, в пятьдесят пятой — Марко Лоза, а в шестьдесят третьей — Федько Лях. Вот и все.
— Друже мой Богдан, один из семи — иуда. Любомир, ты считаешь, что тут в камере есть сыпак. А чем подтвердишь?
— Гм, почему я так думаю?.. Да потому, что каждое паше слово пан инспектор знает, точно сам он тут сидит. Или он сквозь стены слышит? Ясно, сыпак доносит.
Стахур вспомнил донесения, которые читал у Вайцеля, и задумался. «На всех трех листках приводится разговор Богдана и Любомира обо мне… Кто же это?..»
Под нарами, сквозь сдавленные рыдания, снова послышалось:
— Зофья! Моя бедная Зофья!
«Стаковский! Э, герр Вайцель — плохой игрок, карты его просвечиваются. Полоумный артист здесь больше не нужен. Вайцель должен убрать его. Раз здесь нет Мариана Лучевского, не нужен и сыпак. Только тогда Мариан Лучевский сыграет предназначенную ему роль… Интересно, Иван Сокол спит или слушает нас? Хитроумный он, молчит все. Ничего. Раскусим и тебя… Ага, кашляет, значит — не спит».
— Тяжелые у меня думы, братья, — вздохнув, прошептал Стахур, но так, что услышал Иван Сокол. — Сыпака надо раскрыть.
Сокол, до сих пор лежавший головой к окну, привстал, а затем снова лег, уже лицом к собеседникам, и подпер кулаком подбородок.
— Не спишь, Иван? Зря не мучь себя, что-нибудь придумаем, — подбодрил друга Богдан. — Вот
