НАЧАЛО КАРЬЕРЫ
Узников разбудил звон ключей.
— Взять кибель! Выходи! Быстро! — выкрикивал старший надзиратель.
От выкриков узники просыпались, вскакивали, будили спящих и спешили построиться в два ряда посередине камеры. Двое назначенных с вечера старшим по камере подошли к параше, подняли ее за уши и осторожно вынесли из камеры.
— Выходи, марш! — скомандовал надзиратель. — Бегом!
Камера быстро опустела.
Часто случалось и так: если почему-либо старшему надзирателю казалось, что арестанты недостаточно быстро выполняют его приказание, он молча запирал дверь и уходил. Это означало, что камера наказана и заключенных в отхожее место поведут в последнюю очередь, после арестантов всех камер, размещенных на этаже. А в подвале, где помещалась камера сорок один «А», томилось более ста узников. Наказанные ожидали очереди почти полдня.
Сегодня старший надзиратель был в благодушном настроении.
Арестанты, которые вынесли парашу, вернулись в камеру раньше всех и принялись за уборку. Щеток для уборки не давали, и цементный пол приходилось подметать метелками из хвороста. Поднялась пыль. Уборщики не успели вынести мусор, когда пригнали заключенных. Наступая на кучу мусора, они снова разносили его по камере.
У кого был табак, те быстро скрутили самокрутки, набили трубки, а те, кто побогаче, задымили даже сигаретами, ожидая кофе.
Стахур достал припрятанную пачку сигарет, предложил товарищам и сам закурил. Перед ним робко остановился босой, оборванный, обросший черной бородой человек. Неприятно поражал его бледный лоб, острый нос, нервно раздувающиеся ноздри и дикий, боязливый взгляд голубых глаз.
— Прошу пана угостить меня сигаретой.
— Это Стаковский, — шепнул Любомир.
Стахур испытующе заглянул в глубоко запавшие глаза Стаковского, почему-то уверенный, что это сыпак, но в глазах узника не уловил и тени смущения или замешательства.
«Опытный артист», — подумал Стахур, протягивая сигарету. Чиркнул зажигалкой, дал прикурить. Когда Стаковский поблагодарил, Стахуру показалось, будто едва приметная ироническая улыбка промелькнула на его лице. Через секунду Стаковский бросился под нары, забился в темный уголок и умолк.
— Несчастный человек, — искренне пожалел Стаковского Иван.
В «бельэтаже», как шутя прозвал Сокол верхние нары, «квартировали» преимущественно уголовники. Четыре вора азартно играли самодельными картами в стос. Один из них, совсем молодой, проиграв всю одежду, сидел в одних кальсонах и дрожал от холода. На груди у него синела вытатуированная могила с крестом, на котором примостился ворон. Левую руку ниже локтя украшал кортик, обвитый змеей, и три карты. Выше локтя до плеча синели бутылка и рюмка. На широкой спине красовалась нагая женщина с распущенными длинными волосами.
Рядом с этим вором, подогнув под себя ноги, нервно тасовал карты второй, чахоточный с виду, в зеленом жилете, надетом прямо на голое тело, с котелком на голове. Третий партнер одет был сравнительно хорошо, но сидел босой: лакированные штиблеты успел проиграть. Четвертый арестант, с одутловатым лицом алкоголика, зажал в уголке мясистых губ дымящуюся сигарету и облокотился на груду выигранных вещей. Презрительно улыбаясь, он ждал, пока ему вручат перетасованную колоду карт.
— На что играешь? — спросил он того, который сидел в кальсонах.
— На пиджак этого фраера, — кивнул тот в сторону Стахура.
— Сколько ценишь?
— Два гульдена.[35]
— Держи карту!
Уголовники называли тюрьму родным домом. И действительно, глядя на них, нельзя было сказать, что они себя здесь плохо чувствуют. Всем своим видом, поведением они резко отличались от остальных обитателей камеры. И теперь, когда камеру набили рабочими, пригнанными из Борислава, и людям не хватало места даже на полу, эти «аристократы» занимали лучшие места на верхних нарах. Там было и чище, и теплее. Правда, испарения отравляли воздух, но это их мало заботило.
Шум в камере прекратился, как только внесли кофе. Хотя не каждому хотелось пить эту мутную жидкость, но в очередь выстроились все, потому что к кофе давали ломтик хлеба.
Время между завтраком и обедом тянулось в томительном голодном ожидании. По мере приближения обеда люди заметно оживлялись.
Наконец растворилась дверь. Два арестанта внесли в камеру ушат с «баландой», как называли узники тюремный суп. С длинным черпаком в руке вошел повар.
Тихо переговариваясь между собой, узники медленно подвигались к ушату.
Повар молча наливал в протянутую глиняную миску суп, а арестант тут же проверял ложкой, не выпало ли ему такое счастье, как пара картофелин или бобов. Некоторые, не обнаружив ничего, просили повара добавить немного гущи. Тот иногда давал, а иногда замахивался черпаком, что зависело, вероятно, от того, «с какой ноги повар сегодня встал».
Получив «баланду», узники усаживались — кто на нарах, кто на полу, а некоторые из небрезгливых — на крышке параши. Ели молча, тщательно выскребывая деревянными ложками даже опустевшие миски, стараясь продлить удовольствие, ибо знали, что до следующего утра есть больше не дадут.
Пар клубился над головами узников, медленно подымаясь вверх, к единственному окошку. Как только луч света пробивался сквозь пар и освещал камеру, в нем скользили мириады пылинок. Казалось, что воздух в камере состоит из сплошной массы пылинок, и люди вдыхали их, будто стараясь разрядить эту массу, но она сгущалась, и дышать становилось труднее.
Последними к повару подходили друзья Сокола. Несмотря на протесты студента, у них установился такой порядок: сначала получал Сокол, за ним Большак, потом Лучевский, Кинаш и Ясень.
Сегодня установленная очередность нарушилась — не было Большака и Лучевского. К тому же появился Стахур, который настоял, чтобы Богдан Ясень стал впереди него.
Когда дошла очередь Стахура, повар едва не пролил обед на пол — Стахур свою миску держал вверх дном.
— Ты что? Сыт? — хмуро спросил повар.
— Как же, от вашей «баланды» аж пузо распирает, — съязвил Стахур. — Давай хлеб.
После обеда увели на допрос Любомира Кинаша, Стаковского и Ясеня.
Стахур ждал, что скоро и его вызовут, но прошло больше часа, а за ним не приходили. «Неужели повар не понял сигнала? Или, может быть, Вайцель не пришел? Или… Черт лысый знает, что они там думают!»
Угнетенный Стахур подошел к Ивану Соколу, задумчиво глядящему на окно с решеткой. За окном падал мокрый снег.
— Друже студент, о чем вы так размечтались?
— О чем? — в глазах Сокола вспыхнул гнев. — Я думаю, друже Стахур, как много еще понадобится сил и жертв, чтобы рухнули решетки тюрьмы, в которой изнемогает наш порабощенный народ, тюрьмы, в которой на протяжении стольких столетий менялись лишь мундиры тюремщиков.
— Народ в тюрьме, земля в ярме! — стиснул кулаки Стахур.
— Вот так, — вздохнул Иван Сокол. — И о будущем своих потомков очень тревожатся сейчас «отцы нашего народа». Горюют они о том, что нет у нас безлюдных пустынь, где бы социалисты могли свободно предаваться своим теориям. Они мечтают о сибирской каторге для нас с вами и упрекают правительство и полицию, что те не принимают мер, чтобы обезвредить таких, как мы.
Открылись двери, и на пороге камеры появился Малютка.
— Стахура на допрос!
