придумаем, что с ним сделать. А с яйцами беда! Пусть кладут пока всякие… Вечером надо посадить баб, чтобы разглядывали на свет, а то как ты узнаешь, которое гнилое?! Сейчас зато в ходу сушеные грибы, куры и гуси, шерсть!
Со спичками подошла Химка:
— Петрук, там поставские сектанты железную Библию притащили, а из-под Воложина икону какую- то! Хотят, чтобы мы в церковь взяли! Библия большая, как печная заслонка, да с цветными рисуночками, я ее в храм велела нести, а икону…
— Зачем в храм?! Надо к народу, за ограду вынести, пусть люди посмотрят, порадуются подарку! Э- эх, учишь вас учишь, а вы, холера, как были бабами, так бабами и остались… Толку от вас ни на грош!
Майсак еще ругал своих подчиненных, когда подошли воложинские сектанты. Большую группу мужчин возглавлял босой детина. Грубо вышитая рубаха его из мешковины была подпоясана соломенным перевяслом, густая рыжая борода, тронутая сединой, походила на глыбу окаменевшего меда, к которой пристали концы белых ниток. Босые мужики несли на жердях-носилках изображение трех старцев.
— Прими от нас это, отец Петрук! — почтительно попросил рыжебородый, почему-то отводя глаза.
— А, Семен?! — узнал Майсак. — И ты бороду отпустил? Посмотри, Христина, что это у них.
— Уже смотрела и никак не разберу, гляди сам! — Христина неприязненно поглядывала на бородача.
Икону размером два метра на полтора воложинцы опустили на землю, и ноша заиграла оранжевой и ультрамариновой красками, а стекло засияло солнечными бликами.
— Посредине Христос, а это? — уставился на икону Майсак.
— Святая троица, отец Петрук, — вздохнул рыжий.
— Кто же это может быть?! Постой, постой! Не ты ли, Семен, слева?
— Я, отец…
— А-а, я так и знала, что тут что-то не то! — мстительно заметила Христина, досадуя, что ее провели.
— Значит, приволок нам себя! Та-ак!.. Ну, а третий? — насмешливо спросил Майсак.
— Михаловский Ломник, отец…
— Балагула?..
— …
— Балагула, спрашиваю?
— Нас в Вильно намалевали за двести злотых. Файно сделали, правда? Мы все за стекло боялись: треснет — где возьмешь такое? Ну ничего, донесли! Запылилось только…
— Балагула, спрашиваю, третий?
Но Семен бросился протирать рукавом стекло.
— На Троцкой улице в Вильно сделали… Двадцать дней шли. Потихоньку… Где на полдня остановимся, отдохнем…
Майсак был неумолим; покачав головой, сказал с подковыркой:
— Хоть ты ходишь зимой в Грибовщину босиком, постишься, я знаю, часто, а в святые, браток, тебе и Ломнику рано. Не возьму это, Семен, забирай назад.
Наступило неловкое молчание.
— Зря потратились! — посочувствовала Химка.
— А кто просил их тратиться?!
Как школьник, уличенный в проделке, Семен некоторое время стоял неподвижно. Потом ухмыльнулся, поплевал на стекло и с еще большим усердием стал его протирать.
Остальные воложинцы, босые, запыленные, с котомками на плечах, стояли спокойно и безучастно, точно происходящее их вовсе не касалось. Наконец один из них заметил деревянное ведро с водой, и носильщики стали долго и жадно пить, передавая ведро друг другу.
— Что, так и будем тут торчать?! — рявкнул Майсак на своих баб. — А ну, за работу!
— Ой, Петрук, идем, идем!..
— Бежим!
Хоть это была и самодеятельная, нигде не зарегистрированная организация, но ее работа была хорошо налажена, по-крестьянски, добротная.
Пока у церквушки полным ходом шла подготовительная работа, Альяш обсуждал с мастерами проблему колоколов. Он сидел на колоде у печи и хмуро косился на гостей. За столом, заваленным неприбранной посудой и пыльными церковными фолиантами — Альяш и теперь не разрешал наводить у себя порядок, — спиной к иконостасу, мерцавшему потемневшей фольгой и стеклом, сидели известные на всю Польшу братья Ковальские из Перемышля.
Далеко Грибовщина от Перемышля, однако братья учуяли возможность сорвать хороший куш, примчались сюда и вторые сутки растолковывали упрямому «пану Климовичу», что колокола не горшки. Их отливают из цветного металла, бронза очень дорогая, а работа литейщика тонкая, потому что каждый колокол должен иметь свою тональность, приходится по многу раз переливать, и стоят колокола не многим меньше того, если бы они были из чистого золота.
— Для пана сделаем дешево — шесть тысяч за главный! Аккорд гарантируем. По корпусу дадим рисуночек: святой Илья на колеснице…
— Дорого, панок, — твердил хозяин. — Пять тысяч — сходная цена!
— Пан Эльяш, мы и так вам половину сердца отваливаем! Из чилийской меди отольем, олова дадим довоенного, пару фунтов серебра добавим!
— А гамму пан Эльяш сам проверит камертоном!
— О, звучание наладим — экстра-класс! Реветь будут, как смоки![10]
— С малиновым звоном будут!..
— Ну, вы мне, панки, зубы не заговаривайте! — бесцеремонно оборвал пророк Ковальских. — Знаю я таких! Рисуночком меня тешить вздумал, как маленького конфеткой! Что, полезу я на колокольню глядеть ваши рисуночки? Людей туда поведу? Или найдется такой дурень и сам туда полезет из-за этого? Ищите дураков в другом месте, в моем доме их нет!
— Па-ан Эльяш!.. Пан Климович, послушайте.
— Хорошие вам, панки, деньги даю! Сколько нынче стоит справная корова на ярмарке в Кринках? Сто злотых! Пятьдесят коров за колокол вам мало? Ого! Со всей Грибовщины согнать скот — вам этого мало? Кто вам поверит?! Пусть лучше в било мои помощники и дальше колотят, чем зря на ветер деньги выбрасывать!..
Братья знали, что старик никуда не денется, — он же колокольню строить начал! С новой силой попытались перейти в наступление, но хозяин молчал, будто не слышал их. В хату влетели запыхавшиеся мальчишки и девчонки. Гордые от сознания, что первыми приносят столь важную весть, закричали, перебивая друг друга:
— Дядька Альяш, идите, вас кличут!
— Опять собрались там!
Секунду царило молчание.
— Много их? — недовольно спросил старик.
— Мно-ого!
— И больную принесли!
— На перине!
— А один дядька мурзатый-мурзатый!
— Запылился!..
Альяш обреченно вздохнул и тяжело поднялся с колоды.
— Ну, мне пора…
Братья тоже поспешили встать.
— Hex пан иде, куда пану нужно, нех!
