— Проше, мы подождем!
Ковальские вышли за хозяином, сняли пиджаки, ослабили галстуки, легли на травку и стали терпеливо дожидаться неуступчивого клиента. Окруженный ребятишками, сутулый Климович грузной походкой шестидесятилетнего крестьянина поплелся через село к церкви. Грибовщинцы провожали его долгим взглядом из-за заборов.
Первые дни весь этот спектакль воспринимался ими как нечто несерьезное, как сон. Теперь же люди присматривались к односельчанину, будто хотели убедиться, тот ли это человек, которого они давно знали. Но Альяш не забыл, как земляки злорадствовали, обзывали его сумасшедшим, когда он скандалил с женой и детьми, продал хозяйство и без сожаления вложил деньги брата в строительство церковки. Теперь он испытывал мстительное удовлетворение, косым взглядом отмечая тени за заборами. В выгоревшем кожухе, со связкой мотыг навстречу ему шагал высокий и сухой, как жердь, Базыль Авхимюк — единственный на селе человек, которого Альяш уважал.
— День добры! — приветствовал он друга.
— Здоров, пророк! — остановился Базыль, добродушно улыбаясь в реденькие, прокуренные усы, из- под которых виднелись выщербленные, но еще крепкие, как когти, прокуренные зубы.
Ребятишки остановились поодаль, пожирая глазами двух патриархов и ловя каждое их слово. Один победил когда-то страшного бандита, другой прославил село. Хоть и маленькая Грибовщина, куда ей до Плянтов, Острова, Гуран или Нетупы, а церковку видно из Кринок, о ней знают даже в «Амэрике»!
— Ну как жизнь? Все хлопочешь? — спросил Базыль. — Вижу, горбишься уже, пыль ногами загребаешь! А как же мне-е? Я-то ведь постарше — на десять месяцев! Ничего, годиков пятнадцать еще поскрипим, а!
— Не думал еще об этом, некогда было! — уклончиво ответил пророк. — А, о чем говорить! Помирает сперва не тот, кто худ, а тот, кому суд!
— Верно, кому как выйдет! Это так…
Старики помолчали.
— Купил? — Альяш осуждающе дотронулся до железяк со свежими следами закаливания. — Барынями стали твои бабы, что руками картошку не выбирают?! Вижу, и рожь, кое-кто косой начал убирать, — вздохнул он. — Разврат все это. Скоро в перчатках на работу будут выходить, черта тешить…
— Пустое говоришь, Альяш! — посерьезнел Базыль. — Твой батька сколько времени уборку проводил? Пять недель! Потому что в поле шла только Юзефина с серпом, а Лаврен — то на ярмарку в Берестовицу ехал, то — выпить к Хайкелю… А зять твой, Олесь, зерновые все за неделю кладет косой, а баба его имеет зато время около детишек побыть!.. Боимся все нового!.. Вспомни: когда детьми были, дощатый пол считался грехом! А как бабы из курных хат перебираться не хотели, помнишь?.. Отцы наши даже плуга боялись, думали, что после него рожь не станет расти. «Плугом пахать — хлеб шилом есть», — твердили. Одними волами поле обрабатывали. Пугали друг друга, что конь копытом пашню испоганит. Каждый хозяин парой быков хвалился: «Вол — божий сокол, зверь крещеный, он Христа нянчил, а конь — чертов подгузник, ему неровня!» А теперь где те волы?.. Хоть и на деревянных осях, вижу, ездишь, да с лозовыми жгутами вместо тяжей, а пашешь не сохой, в плуг своего буланчика запрягаешь! И постолы не носишь, как твои богомольцы!
— Сапоги обувать удобнее.
Альяшу было неприятно, что их слушают дети. А его друг все напирал:
— Нет, любишь, чтоб ноги сухие были! И в тот Кронштадт не пешком, как все праведники в Журовичы ходили, — чугункой ездил, как пан Деляси, ха-ха!
Пророк виновато опустил голову.
— А мотыги — это тебе не пальцами в земле ковыряться! Посажу их на черенки — все Ганде моей с невесткой меньше нагибаться. Вот выбрал время, накинул кожух на плечи, чтобы солнце овечью шкуру жгло, а не мою, и сходил в кузницу в Плянты, взял три штуки за пуд ржи. Осенью — как найду их!
— Все равно непорядок! Погляди, как молодые с родителями обходятся, — никакого уважения! Даже моя Ольга и та, сучка, прибежала, чтобы я…
— Альяш! За что же они уважать-то нас с тобой будут? Возьми кринковского Хайкеля. Отделил сына, зятя взял Голде, капитал каждому выделил, да еще и помогает, пока они на ноги не встанут. А что я своим дам?.. Ты вот своих просто выгнал из хаты — и все! А кто на свет этих детей пустил? Мы же с тобой пустили! У псов тоже так: подрастут щенята и родителей своих сторонятся, грызут…
Базыль кинул мотыги под забор, вытащил кисет, огниво и стал сворачивать цигарку. Плечистый, худой, с прокуренными усами, он с высоты своего роста, щурясь, смотрел на друга, будто заглядывал в колодец.
— Ну, а из консистории так и не едут освящать церковь?
— Не едут.
— Чего они так тянут?
— …
— Ничего, припрутся! Такого попы не упустят, съедется их, как собак!.. Дак ты, значит, шагаешь к богомольцам?
— Что поделаешь, требуют люди!.. Я верю в бога, а они в меня верят.
— Требуют, значит, верят, как мулле из Крушинян? Тэ-эк… Проходил мимо твоей святой постройки… И под колокольню, вижу, поставил рабочих. Ждут тебя. Разлеглись на траве цыганским табором… Еще когда-то, помню, парни Голуба любили говорить: «Попы, долгогривые шавки, пропили церкви, продались панам, живоглоты, и нет в них веры…» Так оно и есть на самом деле! Несчастные, забитые люди мотаются по белу свету, правды ищут, не знают, где приткнуться, а ты их обманываешь, манну небесную обещаешь! Муллой у нас стать легко, трудней человеком! Ох, с огнем играешь, Альяш! Не приведет к добру твоя игра, погубит она тебя, попомнишь мое слово!.. Зачем это тебе, старому человеку?! Одумайся, брось все это, пока не поздно! Построил церковь — и ладно, нехай молятся, кто уж так хочет. Так нет — вон что выдумал, холера!.. Ну какой из тебя пророк?! Теперь ученым надо быть для этого, а ты только расписаться можешь да книжку с грехом пополам прочитать. Только деревню смешишь, теперь таких грамотеев полно…
Альяш, не поднимая головы, молча зашагал от Базыля.
— А-а, не любишь правду?! Иди, иди! — Базыль только теперь стал высекать огонь. — Беги, беги… Погоди, еще вспомнишь меня!
— Больно умный! — не оборачиваясь, буркнул Альяш. И напустился на подвернувшегося малыша: — Чего уши развесил? Марш домой, щенок! Шляются байструки, людям проходу нет от них! Вот я вас хворостиной!..
Толпа перед церковкой насторожилась: церковный сторож железным шворнем ударил по висящему на перекладине рыжему лемеху:
— Дзинь! Дзинь! Дзинь!..
— Идет! — прокатилось приглушенно по толпе.
Мужики посрывали шапки и вместе с бабами дружно бухнулись на колени. Впились глазами в сутулую фигуру и окаменели.
Отзвонив свое, Фелюсь сунул шворень в дырку лемеха и пошел заниматься другими делами. За это время Альяш подошел вплотную к людям и остановился. Первым делом скосил глаза на мужиков, что гасили известь на фундамент для колокольни, и даже пересчитал их: правильно Базыль говорил, вышли на работу все семеро. «Надо им сегодня уплатить хотя бы по десятке, а то еще бастовать вздумают!..»
Альяш постарался представить себе, какой вид будет у колокольни, потом сумрачным взглядом обвел площадку с подарками, полотняными палатками торговцев с развешанными товарами, седую, как земля, толпу одетых во все домотканое людей, напряженно ждущие лица женщин, любопытствующие глаза детей, приведенных матерями, и тоже замер.
Так несколько минут и разглядывали они друг друга.
Летели две желтые бабочки, обгоняя одна другую. В мертвой тишине одиноко и жалобно проблеяла пожертвованная овца. Из кузницы в Плянтах долетел ритмичный перезвон наковальни. Со свистом
