выправкой, худощавый. Ему сорок пять лет, но выглядит несколько старше — подводят седина и морщины. Открытое лицо, чуть курносый нос, карие, очень живые, глаза, обычно с веселыми искорками, в крутой ситуации — резко темнеющие.
Соловьев прекрасно играет в шахматы. В каюте всюду книги и журналы. На столе несколько номеров «Дейли уорлд». В обычную жизнь корабля почти не вмешивается, доверяя вершить дела старпому. Умеет и любит учить офицеров Делает это с большой охотой. Особенно жестко относится к занятиям по тактике морского боя. Судя по его рассказам за шахматной доской, очень любит рыбалку и собирать грибы. Жена милая, спокойная женщина. Женился через три дня после выпуска, «когда уже имел право носить кортик». Воспитал двух сыновей — оба курсанты училища подводного плавания. В центре внимания держит самое главное — боевую подготовку. До мелочей не опускается. Если что-то, на его «военно-морской глаз», не так, может бросить надтреснутым резковатым голосом старпому:
— Иван Степанович, подскажите лейтенанту Курносову, что легкодоступные женщины — не самое главное в жизни флотского офицера.
Моряки его любят — за знания, за справедливость, за четкость приказаний, за то, что помнит всех пофамильно, не придира, не зануда и не срывается на крик.
Приглашен к командиру в каюту. Один раз уже здесь был, когда представлялся. Сегодня, по всей вероятности, разговор будет более серьезный.
— Ну как, Александр Егорович, освоился? Вошел в курс дела? — В этом обращении по имени-отчеству я уловил не только традиции флота, но и некоторое к себе уважение, поэтому с внутренним удовольствием ответил:
— Стараюсь, Андрей Андреевич!
— Знаю, что начал неплохо… Значит, послужим вместе? — глаза смотрят с прищуром, но без улыбки.
— Послужим!
— Ну вот и выяснили отношения! Хотелось, чтобы понял: готовность твоего подразделения — готовность корабля работать в море, тем более работать с подводниками. Это настоящие моряки. У нас не служба — прогулка. У них — служба. Там настоящие мужчины служат. До мелочей не опускаются, жизнь по большому счету меряют. А наша база для них — большой город среди океана, и тебе чаще, чем кому-либо из наших, с ними общаться придется. Не расслабляйся и до уровня своих бравых мичманов не опускайся. Всегда на порядок должен быть выше. Впрочем, — он улыбнулся, и морщинки побежали от глаз, — думаю, что питерское воспитание тебе поможет. Стало быть, о главном поговорили. Ни пуха!
— Спасибо!
— А почему не «к черту»?
— Не суеверный!
Он с интересом посмотрел на меня?
— Ты «Капитальный ремонт» Соболева читал?
— Еще в школе.
— Ну, тогда возьми и изучи, рекомендую! Знал человек, что писал и для чего писал, — и протянул всю в закладках книгу, лежавшую на столе.
— Спасибо.
Позже я понял, почему он так неожиданно предложил читать Соболева. Многие моряки склонны к своего рода суевериям. Хотя это слово — «суеверие» — они не любят. Тут все тоньше и сложнее. Море — стихия переменчивая, и флотские люди никогда не зарекаются, не любят забегать наперед… Мой лихой ответ, как лакмусовая бумажка, проявил городскую натуру.
«Капитальный ремонт» читал с карандашом в руке. Понял, что с командирской подачи открыл для себя интереснейшего писателя. Как потом выяснилось, большинство морских офицеров считает за великую удачу иметь эту книгу в своей личной библиотеке. Каждому новичку, приходящему на флот, рекомендуют ее, как своеобразное пособие для постижения азов корабельной жизни. Позже я понял, что офицеры — выпускники военно-морских училищ — прекрасно знают книги маринистов, как классиков, так и современных. Наиболее читаемая из них «Капитальный ремонт» Леонида Соболева.
Старпом. О старших помощниках командиров написано очень много. Вероятно, потому, что, как правило, старпомами служат личности колоритные, своеобразные. Должность эта обязывает ко многому. Старпом — движитель всего, что на корабле делается. Поэтому и внимания заслуживает самого пристального.
Стало быть, наш старпом. Самое примечательное — командный голос. Потому как умеет Иван Степанович Моргун отвести душу, распекая нерадивого моряка. На собраниях офицеров или на швартовке старпом поражал своим заковыристым флотским слогом. Самое удивительное, что «загибы» никогда не повторялись. «Загибы» Моргуна пытались заучивать и повторять, но всегда безуспешно. У Моргуна настоящий дар импровизатора. Молодые офицеры иногда его донимали:
— Иван Степанович, как это у вас получается, поделитесь?!
Иван Степанович пристально вглядывается в дерзеца и выдает еще одну, коронную тираду:
— Ты ведь знаешь, что такое джаз? Впрочем, откуда? Я имею в виду классический джаз. Так вот, подойди и спроси у настоящего музыканта, сколько у него будет длиться та или иная музыкальная фраза? Он посмотрит на тебя по крайней мере с удивлением. Потому как здесь творчество имеет место быть! Так и здесь, — поднимает палец и по слогам произносит он: — Твор-чес-тво! Ты меня понял, сынок?
Во время стоянки в ремонте Моргун полновластный хозяин. Дипломатия с заводским начальством, заботы о запчастях, сроках и качестве ремонта, покраске, о «канадках», о теплой одежде для верхней вахты, о ботинках — все на нем. В этой стихии он как рыба в воде.
На второй день после моего прибытия Моргун пожаловался, что медики не разрешают держать на корабле свиней и кур. А то бы он развернулся! Даже собственноручный проект корабельной свинофермы показал. Штурманское дело, как выяснилось позже, в начале дальнего похода, знал не очень хорошо, но отличался великим желанием учиться и этим заражал всех. Поэтому, спустя две походные недели, как моряк Моргун стал на порядок выше всех, и офицеры штаба, сначала подтрунивавшие над его штурманскими промашками, стали искать другие поводы для шуток.
А еще Моргун — отец трех девчонок, и очень этим гордился:
— У всех гениев дочки были, я тоже не слабак!
Вчера «Амгунь» прошла ходовые испытания с выходом в океан. Впервые в жизни Сергеев видел берег с моря. Сопки покрыты низкорослыми, но весьма причудливыми деревьями, вытянутыми в одну сторону от ветров, дующих всегда в одном направлении, и толщи снега. Темная, начинающая желтеть листва отчетливо смотрится на буром фоне сопок, с нахлобученными на их вершины облаками.
На закате пугающе темнеют густая зелень берега и черное зеркало воды. Если подняться на господствующую высоту, то от увиденного захватывает дух: настолько широкий и красочный открывается мир; контрастностью красок и их насыщенностью мир этот напоминает полотна Рокуэлла Кента, о многом заставляет задуматься.
Сегодня субботний сход на берег. Старший лейтенант Володин предложил мне посмотреть, как «гуляет» мичман Колесов.
Часам к восьми вечера, когда места за столиками самого престижного для моряков ресторана уплотнились до предела и кое-где уже образовывались общие компании, в зале ресторана появился Колесов. В черном строгом костюме, при белом галстуке и с ослепительно белым уголком платочка в грудном карманчике. Табличка «Мест нет» висела на входной двери еще до нашего прихода, но Колесова встретил метрдотель и проводил за отдельный столик у самой эстрады. Мы сидели метрах в четырех за его спиной. Колесов с достоинством уселся в кресло, достал сигареты и зажигалку, но курить не стал. Через минуту официант поставил перед ним графинчик и рюмку.
Мичман, не торопясь, наполнил рюмку, медленно, со смаком закурил. Выкурив сигарету, так же не торопясь, выпил водку, шумно выдохнул и, положив руки на стол, поднял взгляд на оркестр. Пианист понимающе кивнул, и в зал поплыла мелодия «Раскинулось море широко».
Колесов не спеша встал, подошел к эстраде, взял микрофон и, неожиданно для меня, запел красивым
