как будто и не было недавней стрельбы, не было ни авиационных, ни артиллерийских налетов на эту благодатную землю.
Из этого мирного состояния меня вывел тихий голос шофера, который, тоже, видимо, о чем-то задумавшись, вслух произнес, глядя на луну:
– У нас раньше старики говорили – медведь луну съел, и отмечали это как плохое предзнаменование.
На мой вопрос, как это понимать, он ответил, возможно, будет плохая погода, или случится какое несчастье. Так объясняли старики.
Этот разговор вернул меня к реальной действительности. И я подумал, зачем все это? Для чего завтра должен лететь сюда американский летчик и бомбить чужую для него землю, которая поит и кормит хороший, мужественный, миролюбивый народ. Почему дети, которые стоят сейчас у дороги и с любопытством провожают наши машины, должны завтра, в случае тревоги бежать и прятаться в убежище? Почему и на основе какого права этот самый американский летчик может отнимать у них детство и жизнь?
Усталость начинала одолевать нас, разговоры в машине прекратились. При подъезде к городу Намдинь сидевший рядом со мной вьетнамец спросил – бывал ли я раньше в этом городе. Я ответил, что бывал несколько раз, посещал известный во Вьетнаме Намдинский текстильный комбинат. Он в ответ заметил: тогда вы знаете большую гостиницу в городе. Она была построена еще в 30-е годы. Мы в ней остановимся, помоемся, позавтракаем и отдохнем, а после обеда поедем на текстильный комбинат.
Я вспомнил эту единственную в городе старинную и довольно удобную гостиницу. Здесь, действительно, можно было хорошо отдохнуть.
К городу мы подъезжали на рассвете. До него оставалось около трех-пяти километров, когда вдруг послышались звуки сирены и нас остановил, выскочив из-за деревьев, молодежный патруль. В мгновение ока машины нырнули в тень деревьев, а нас отвели в неприметную хижину – местную гостиницу в эвакуации. Внутри это оказалась широкая комната с большим столом посредине, а вдоль стен стояло несколько аккуратно заправленных топчанов. Невольно вновь хочу вернуться к старой записной книжке. В ней записано: '…пишу эти строки при свете коптилки в гостинице в эвакуации, расположенной на территории одного сельскохозяйственного кооператива'. Мы были немало удивлены, когда увидели под столом довольно глубокую траншею, по которой можно было быстро уйти в расположенное недалеко бомбоубежище. Кстати, и под кроватью, на которой мне предложили отдохнуть, тоже находилось индивидуальное убежище (по словам встречавшего нас работника провинциального парткома на рытье индивидуальной ячейки с постановкой шлакобетонной трубы – опалубки один человек затрачивает полдня. Другими словами, за один рабочий день он может сделать два индивидуальных убежища. По словам этого работника в 1966 г. в провинции под оборонительные сооружения было использовано более 100 га земли. И это при очень ограниченных размерах пахотной земли в ДРВ! Вокруг нашей импровизированной гостиницы взметнулись ввысь тонкие стволы японской вишни. Тонкий аромат ее цветов напомнил мне наш дом в Сибири, где я в далеком детстве посадил с матерью несколько кустов сирени.
Когда мы сели за стол, у каждого оказалась небольшая коробка, набитая немудреной снедью – жареная курица, картошка 'в мундирах' и яйца. Как будто не около разрушенного города сидим, куда заезжать опасно, а где-нибудь на загородном пикнике. Но мы не захотели сидеть в хижине, вышли из нее и, несмотря на уговоры наших хозяев, из-под деревьев наблюдали налет американской авиации на город (позже нам сказали, что Намдинь к тому времени бомбили уже 68 раз и город почти наполовину уже разрушен. А ирригационные сооружения провинции подвергались бомбардировкам почти 170 раз).
Наблюдая за налетом, я вдруг вспомнил недавний разговор в Ханое о том, что правительство ДРВ принимает меры по охране здоровья матери и ребенка. А газета 'Нян Зан' 5 марта 1967 г. сообщила, что провинция Куангбинь получила от Центрального комитета по охране здоровья матери и ребенка переходящее Красное знамя и похвальную грамоту за хорошую работу в этой области. Да…, такие вот дела. Одни принимают меры по уничтожению жизни, а другие – по ее защите и сохранению.
Обстрел города довольно быстро закончился. Американцы улетели, а мы снова сели в машины и поехали вперед. Лица сопровождавших нас вьетнамцев при свете дня показались мне выточенными из серого гранита, от вчерашних улыбок не осталось и следа. Они смотрели только на дорогу, и, казалось, не видели нас. У нас тоже настроение было хуже некуда. Въезжали мы в город по дымившейся дороге, с обеих сторон еще горели дома, всюду раздавались крики и слезы. Нам потом говорили, что поскольку налет произошел рано утром, когда люди собирались на работу, было много погибших и раненых. Когда мы подъехали к гостинице, то увидели, по сути, груду развалин – она была сильно разрушена. Мой вьетнамский товарищ, который ночью мечтательно говорил о нашем возможном отдыхе в этой гостинице, вышел из машины, отошел в сторону и долго стоял в полном молчании. О чем он думал, одному богу известно. Но вернулся он в машину заметно постаревшим.
Нас отвезли в другую гостиницу, где мы немного отдохнули, позавтракали. Потом в соответствии с программой поехали смотреть Намдинский текстильный комбинат. И здесь я опять хочу вернуться к старой записи в дневнике. Она так и называется 'Черный хлопок' и была сделана мной, спустя несколько дней после той поездки: 'У меня в руке прядь обгорелого хлопка. Я не знаю, откуда он был привезен в ДРВ – из Советского Союза, или из Объединенной Арабской Республики, да и не это главное. Важно то, что он был произведен трудолюбивыми руками крестьянина и доставлен сюда советскими моряками или на кораблях иной страны для того, чтобы вьетнамские ткачихи могли дать своему народу красивые ткани. Но на сей раз ткачихи осторожно перебирали еще горячий обуглившийся хлопок, снимая почерневшие хлопья и стараясь спасти оставшуюся часть кипы. Им не надо было дополнительного освещения, его вполне хватало от нашего общего светила – солнца, которое свободно проникало через разрушенные пролеты крыши. Ее остатки лежали на полу, прикрывая кое-где выкопанные прямо посредине цеха траншеи. Казалось, что разрушенный, оголенный цех обращался своими осиротевшими колоннами ко всем присутствующим помочь ему, прикрыть его наготу. Но работницы, сидевшие вокруг больших кип обгоревшего хлопка, как будто не замечали эти неудобства и споро работали руками. Между прочим, на этом комбинате, как и повсюду теперь в ДРВ, большую часть рабочих составляют женщины. Об их героизме много писалось. Но здесь на комбинате я вновь подумал о том, какой огромный груз взвалила война на эти хрупкие плечи. Между прочим, однажды я сам пытался проверить их прочность, когда взвалил на свои плечи коромысло с двумя корзинами риса. Ей-ей! Было очень неудобно, но должен сознаться, я не смог так же легко и грациозно идти с этим грузом почти в 60 кг, как делала это пожилая женщина, у которой я попросил ношу. Но я хочу говорить совсем не об этом. Обуглившийся кусок вызывает у меня совсем другие воспоминания. Перед моими глазами проходят разрушенные цеха Намдиньского текстильного комбината, где через разрушенные крыши просматривается серое хмурое небо. Кстати, если небо голубое, значит надо ждать незваных гостей…. К слову, печать ДРВ сообщала тогда, что Комбинат эвакуирован, а нас вьетнамские товарищи просили не сообщать, что он продолжает работать.
В центре города незадолго до нашего приезда был поставлен небольшой памятник жертвам рабочего квартала, которые не успели укрыться в убежищах при очередном налете американской авиации. Мы остановились около него. Глядя на этот скромный обелиск, я подумал, что у него, как и сегодня, будут вечно зеленеть листвой и переливаться в лучах тропического солнца цветы народной любви и уважения. Но я не уверен, записал я тогда же, будут ли такие цветы у могилы того американского летчика, который, выполняя приказ своих генералов, бомбил и обстреливал ракетами этот город. Конечно, сегодня, спустя десятилетия после тех событий, я думаю о них уже иначе, спокойнее. Но в данном случае я решил оставить слова из старой записной книжки нетронутыми. Пусть читатель сам судит, правильно мы тогда думали или нет.
…Я долго хранил эту черную прядь, как эхо той давней войны, но потом в связи с переездом на новую квартиру потерял ее.
Особое впечатление осталось у меня от посещения эвакуированного из города подземного госпиталя недалеко от Намдиня. Несколько небольших комнат, если так можно назвать эти подземные помещения. В одной из них при свете висевшей над столом электрической лампы шла операция, мы туда не заходили, а только посмотрели через белую занавесь. А в другой, еще меньшей комнате, сидел на велосипеде пожилой вьетнамец и, обливаясь потом, крутил педали динамо-машины, которая давала ток для операционной. Наша делегация долго не смогла находиться там. (Спустя много лет я вспомнил этот госпиталь, когда был в 'железном треугольнике' Кути – это недалеко от Сайгона – и спускался там в подземные катакомбы, чтобы
