— Хватит ластами бить. Говори.
Лебедь вздохнул. Было видно, что у него язык не поворачивается сказать то, что он собирался. Но он все же сказал.
— Был в Москве такой Еж. Слыхал?
Калым вместо ответа почесал одним пальцем аккуратную лысинку на темени. За такие вопросы отрезают язык. Но Лебедь знал, какие он задает вопросы и кому. И если все-таки задает…
— Я с ним работал, — произнес Калым не иначе как внутренним голосом, поскольку рот его оставался неподвижен. — А дальше что?
— В 2008 он пропал. Знаешь?
— Ну, допустим… Хотя в восьмом я уже соскочил с этой темы.
— Мне надо знать, что с ним случилось. Профсоюз должен быть в курсе…
— Ты же из другого профсоюза. А за такое любопытство могут голову свинцовой печатью запечатать… Причем и тебе, и мне…
— Знаю.
— Тогда зачем спрашиваешь?
— Мне надо знать, кто его на заказ вызвал.
— Никто тебе этого не скажет.
— Знаю. А тебе скажут?
Наступила долгая пауза.
— Зачем тебе это нужно? — первым нарушил молчание Калым.
— Тебе скажут, Калым?
Тот пожал плечами.
— Пятьдесят на пятьдесят. Могут и сказать. Не важно.
— Когда нас в 93-м на «красную» зону в Энгельс бросили, тогда все было не важно, Калым, — сказал Лебедь. — Отморозков тех сифилисных помнишь еще, которых в «хату» к нам понагоняли? Вот то-то и оно. И петля тогда казалась слаще жизни. Это ты помнишь, Калым? Но мы не высчитывали, что важно, а что нет. Просто держались один другого, это было важней всего. И выжили. Так?
Калым подумал и кивнул.
— И неплохо живем, правда? Тогда мы и подумать не могли, что будем так жить…
Калым молчал.
— Я тебя все эти годы не просил ни о чем, — сказал Лебедь.
— Ладно, — сказал Калым и посмотрел на часы. — Высадка заканчивается. Поехали, а то мои люди поднимут кипиш…
У входа в VIP-зал нетерпеливо толклись трое плечистых парней в черном. Они расспрашивали о чем- то сотрудника милиции, а тот, в свою очередь, нервно запрашивал кого-то по рации. Лимузин подкатил к ним вплотную.
— Я здесь! — сказал Калым, приоткрыв дверцу. Парни успокоились, милиционер с явным облегчением, ушел.
Калым хотел уже выйти, но замешкался и повернулся.
— Я попробую. Только… Короче, сейчас у меня врагов нет. Если грохнут — то, значит, по твоей теме…
— Пятидомики, — уныло объявил водитель.
Автобус был почти пуст, и Сочнев беспрепятственно прошел к выходу. Дождь почти перестал, и он решил забежать в магазин, купить говяжьих сарделек, которые всегда ел на завтрак, и пакет кефира, который всегда пил перед сном.
Купил еще шоколадку детям, банку растворимого цикория — очень полезная штука, на кассе взял мятной жвачки — никогда не помешает, если идти к начальству. «Свежее дыхание облегчает понимание», — вспомнил он рекламный слоган. А запах «после вчерашнего» — наоборот, подрывает авторитет.
— С вас двести пятьдесят четыре рубля, — девушка-кассир посмотрела сквозь него и зевнула, аккуратно прикрыв рот ладошкой. Ее длинные ногти загибались внутрь и имели вид натурально хищный.
Сочнев полез за бумажником. Он вспомнил вдруг ту ветеринаршу в поезде, как ее, Надю, у нее тоже были длинные хищные ногти, и еще…
Стоп. Бумажника на месте не оказалось. Он это сразу понял, потому что нигде не ощущался его вес и твердость кожаной обложки. Что за ерунда?
— Секунду, девушка.
Сочнев тщательно общупал внутренний карман, похлопал по боковым. Ключи от дома, расческа, носовой платок, коробочка с лекарствами. Так… Может, по ошибке сунул в брюки? Он никогда не носил бумажник в брюках, но мало ли как бывает!
— Да погодите вы немного! — с раздражением повторил он кассиру, а заодно и выстроившейся за ним очереди. Хотя никто пока не выказывал признаков нетерпения.
В брюках бумажника тоже не было. Да и быть не могло: это же не смятая сотня — его сразу чувствуешь… Сочнев соображал. Забыл дома. Выложил и оставил на столе. Вытащила за каким-то лядом жена. Или Пашка. Или Софочка. Или… Потерял. Украли. Нет, такого быть не может…
— Не убирайте это пока. Я позже подойду, — буркнул он и прошел за кассу, оставив корзину с покупками.
Еще несколько секунд он стоял в проходе, у выкладки колбасных изделий, продолжая растерянно ощупывать себя и в то же время понимая, что бумажника при нем стопудово нет. Он теперь ясно чувствовал отсутствие привычной тяжести и упругой твердости в кармане напротив сердца, где всегда лежали его бумажник и служебное удостоверение…
Удостоверение, повторил он про себя и похолодел.
«Служебное удостоверение каждого из вас — это кусочек знамени нашего Управления, — сказал как- то генерал Лизутин с праздничной трибуны на „День ЧК“[36]. — Если утрачено знамя — часть подлежит расформированию! Утрачено удостоверение — сотрудник подлежит увольнению!»
Удостоверения тоже не было. Не было кусочка красного знамени! Не было!
— Ну, чего уставился? — рявкнул он на охранника в мешковатом форменном костюме, который то ли с любопытством, то ли с подозрением наблюдал за ним из-за стеллажей. Охранник нахмурился и подошел ближе. Похоже, он был из милицейских отставников.
— Почему грубим, гражданин? Почему стоим на проходе, ничего не покупаем? Чего ждем?
Да, точно из ментов!
— Документики имеются?
— Да я…
Сочнев запнулся. Документиков не имелось. Он почувствовал себя голым.
— Да я хотел копченой колбасы взять, а деньги дома забыл…
Сдержав ругательство, он чуть ли не бегом выскочил на улицу и трусцой добежал до дома.
— Удостоверение пропало! — с порога выкрикнул он. — И бумажник, да черт с ним! Дома не находили?
— Может, Пашка взял? — предположила жена. — Помнишь, он во втором классе твой значок с мундира свинтил, перед ребятами хвастался?
— Так спроси у него! Быстро! — огрызнулся Сочнев, снимая промокшие туфли.
— Сейчас спрошу, — подчеркнуто вежливо ответила она, встала и, прежде чем выйти из прихожей, добавила: — Только не надо истерить, Володя.
Ее невозмутимости можно только позавидовать. Не понимает, чем это пахнет. Не только для него, для всех, для всей семьи.
Раздевшись, он быстро прошел в свою комнату. Перерыл бумаги на письменном столе, пересмотрел все ящики, заглянул в шкаф и проверил карманы одежды. Бесполезно. Маленького знамени майора Сочнева
