надеясь, что им хватит сообразительности ретироваться.
Все трое повернулись и посмотрели на меня, не с ненавистью и в ярости, а недоуменно. Стояли и переводили взгляды с меня на убитого сородича, будто гадали, как и почему я его убил. Но потом мне показалось, что на их лицах читается, скорее, нерешительность, чем недоумение. Обычные свиньи, как известно, жрут своих детенышей. Возможно, эти трое раздумывали, то ли преследовать меня, то ли присесть и закусить, пока мясо совсем свежее.
Я насмотрелся на них достаточно, чтобы понять — одинаковость морд, как это бывает у других видов животных, им несвойственна. Да и язык не поворачивался называть мордами их лица. И черты сильно разнились, не так, как людские, но все-таки они больше напоминали не стаю, а группу индивидуумов.
Теперь, когда они попеременно смотрели то на меня, то на своего мертвого товарища, уникальность каждого лица ужасала еще сильнее. Если они не думали одинаково, если не повиновались слепому инстинкту, если каждый мог планировать, как лучше выследить, поймать и убить добычу, тогда вероятность убежать от них, если преследование затянется, будет примерно такой же, как вероятность разжалобить одетую в черное Смерть, если она стучится в дверь с косой в одной руке и уведомлением об истечении твоего жизненного срока — в другой.
В солнечном свете поблескивали лезвия топоров, а молотки, которыми крушили черепа, казались матовыми.
Уроды более не смотрели ни на меня, ни на труп, а переглядывались. Их широкие шакальи рты открылись, но если они и издавали какие-то звуки, я их не слышал.
Каждый подрагивающий безволосый белый хвостик с серым кончиком поднялся, опустился, снова поднялся.
Заостренные уши дернулись. Встали торчком. Вновь прилепились к черепу.
Они встали в ряд у подножия склона, чуть увеличив расстояние от одного к другому.
Вновь взмахнули топорами: вперед, назад, вперед, назад, вперед и полный круг. И словно лезвия заострились от трения о воздух, режущие кромки заблестели еще сильнее.
Мне потребовалось семь пуль, чтобы уложить первого урода. Получалось, что на оставшихся троих пришлось бы потратить еще двадцать один патрон.
В обойме «беретты» осталось десять патронов[29]. В запасной обойме, которая лежала в кобуре, было семнадцать, но я сомневался, что найду время на перезарядку, если они бросятся на меня.
Шекспир устами Фальстафа сказал, что осторожность — лучшая составляющая доблести, и на этом склоне я выбрал осторожность. Взбежал на гребень холма и помчался вниз по противоположному склону.
Я знаю, что Фальстаф был не только бойцом, но и трусом, вором, но при этом обаятельным человеком. Он служит примером только для тех, кто верит, что самоуважение — величайшее из достоинств. Драматург хотел, чтобы он вызывал смех, а не восхищение, потому что знал: если такие люди теряют способность смешить, они становятся крайне опасными. Они — Чарльзы Мэнсоны и Полпоты нашего времени, и нет преступления столь ужасного, чтобы они удержались от его совершения.
Все мы трусы в какие-то моменты нашей жизни, но я утешал себя тем, что не оставил за собой союзников. Рискуя только собственной шкурой, я имею право утверждать, что проявил осторожность, а не струсил. Так, во всяком случае, я говорил себе, спускаясь в лощину, где недавно останавливал мини-пикап, издавая жалкие крики детского ужаса и борясь с желанием надуть в штаны. Внизу повернул на север, надеясь добраться до гостевой башни на своих двоих. Такие самообманы позволяют нам выжить… но из-за них мы подвергаем опасности самое важное, что у нас есть.
Глава 33
Топология этой части Роузленда сложная. Холмы и ложбины перетекают друг в друга, напоминая мне поверхность мозга. Я ловил мысль, проскальзывающую по извилинам, и звучала она следующим образом: «
Я держался исключительно лощин, некоторые из которых скрывались в тени склонов, другие затеняли баньяны и калифорнийские лавры, угнездившиеся в расщелинах, где почва наиболее влажная. Я полагался на интуицию, решая, куда повернуть, если встречалась развилка.
Сосредоточившись на том, чтобы двигаться быстрее и быстрее, я не решался оглянуться. Таким образом, если бы уроды нагоняли меня, я бы это понял, лишь когда одна из когтистых рук ухватила бы меня за воротник пиджака спортивного покроя и швырнула на землю, или когда топор раскроил бы мне череп и убил на месте, избавив от тех ужасов, которые мне пришлось бы пережить, если бы меня захватили живым.
Только двумя часами раньше я сидел в уютной кухне, ел киш и творожный пирог, и самая большая моя проблема заключалась в том, чтобы вызнать тайны Роузленда и понять то, что говорили мне люди, которые словно задались целью ставить меня в тупик своими ответами.
А вот свиноприматы загадочностью не отличались. Они не играли в словесные игры и не притворялись, будто слишком заняты, чтобы слушать, и не пытались тем или иным способом обмануть. Уроды не скрывали своих намерений. Они хотели меня убить, порубить на куски, сожрать, а потом посидеть кружком, рассуждая, какая моя часть оказалась самой вкусной. Их намерения читались как открытая книга или как лица инспекторов департамента налогов и сборов.
Я миновал так много развилок, что уже и не знал, приближаюсь к гостевой башне или удаляюсь от нее. И я бы не удивился, увидев стоящий у гребня холма брошенный мини-пикап с шинами низкого давления и трех уродов, играющих рядом с ним в карты и дожидающихся, когда же я, описав полный круг, сам прибегу к ним в руки.
Пару раз прохладный воздух начинал мерцать, словно от поднимающегося к небу жара, и периферийным зрением я видел то, что исчезало, если я поворачивал голову, чтобы получше все рассмотреть. Несколько раз это были всего лишь тени, большущие и угрожающие. Но случалось, что краем глаза я замечал что-то более определенное. Гору человеческих черепов, койотов, пожирающих мертвых уродов, обнаженную женщину, привязанную к столбу, тогда как фигуры в капюшонах поджигали хворост у ее ног…
Одно видение не исчезло, и когда я повернул голову. Я вышел из лавровой рощи, и в двадцати футах впереди тропа разделялась, уходя в две расположенные под углом лощины. На развилке стояло дерево с черными ветвями без единого листочка, которое кто-то использовал в качестве каркаса для мобиля из выбеленных солнцем костей. На ветвях висели скелеты детей, некоторые лет трех на момент убийства, ни одного — старше десяти. Их всех раздели и развесили по ветвям, создав безумный памятник жестокости.
Дерево это выглядело дорожным указателем, говорящим о том, что впереди находится город, где насилию нет предела.
Впервые в этой гонке на выживание я остановился, именно потому, что призрак не исчез, хотя я и посмотрел на него. Но тут же поспешил дальше, выбрав правую лощину.
У меня создалось ощущение, что я бежал в двух Роузлендах: в поместье, куда мы с Аннамарией прибыли несколькими днями ранее, и в другом, существовавшем в альтернативной реальности, параллельной нашему миру.
Лощина, по которой я побежал, миновав черное дерево, увешанное костями, оказалась очень короткой. Склоны сближались, сближались, становились все более крутыми. И, наконец, я оказался в тупике, сформированном тремя страшными на вид склонами. Два, слева и справа, заросли высокой травой и колючими кустами, а впереди меня ждала голая земля, усыпанная камнями.
Кусты хватали бы меня за одежду и, в конце концов, насадили на свои колючки, заставив остановиться. Я полез по земле и камням, пусть некоторые и выскальзывали из-под ног. В результате мне пришлось сунуть «беретту» в кобуру и продолжить путь, используя не только ноги, но и обе руки, отчаянно хватаясь ими за землю, если камень, только что казавшийся надежной опорой, вдруг выскакивал из-под
