памяти в самые неудачные моменты.
А в письме ведь написано и обо мне. О том, что я должен пройти тщательное обследование. Наверно, с этого я и начну. Сделаю все анализы, пройду обследование. Получу на руки результат. Если со мной все в порядке, значит, смерть малышей действительно ее вина. И тогда о будущих детях надо забыть и тем более письмо ей не показывать. Если же все окажется наоборот. Тогда что? А впрочем, чего гадать?
171
Когда я открыл глаза, меня удивила полная, стерильная тишина. Я явно лежал в больничной палате, только в этой палате не было окон. В углу, слева от двери, на металлическом столике перемигивалась разноцветными лампочками-датчиками какая-то электроника. Под потолком висела нацеленная на меня видеокамера.
Я попробовал приподняться на локтях, но не смог. Странная слабость в мышцах напугала. Но испугался я как-то поверхностно, поверх основательного безразличия ко всему в окружающем мире и даже к себе самому. Словно был это не сам я, а подделка под украинского президента, к тому же осознающая свою никчемность и ненастоящесть.
Часть белой стенки вдруг оказалась дверью. Дверь открылась вовнутрь, и в палату вошел генерал Светлов. Следом за ним – низкорослый мужчина в овчинном тулупчике и с коричневым кожаным дипломатом в руке.
Мне вдруг открылась причина моей слабости: мне было холодно. Очень холодно. Это холод сковал мои мышцы. Я бросил обеспокоенный взгляд на Светлова. Почему-то я был уверен, что не смогу издать ни одного звука.
– А! – произнес я осторожно и тут же заметил, как вошедшие отреагировали. – А-а, – повторил я протяжнее. Потом сфокусировал взгляд на Светлове. – Скажи, что происходит?
Я услышал свой голос. Слабый, дрожащий от холода.
– Мы сядем, – кивнул в ответ Светлов. Оглянулся на мужчину в тулупчике, который наклонился над столиком с электроникой и что-то там проверял.
Светлов присел на белый стул у изголовья моей кровати.
– Дела серьезные, – произнес он голосом, которым, должно быть, врач сообщает безнадежному пациенту его диагноз. – Хорошо еще, что есть люди, которым можно доверять.
И он оглянулся на человека в тулупчике. Тот поднял голову и утвердительно кивнул генералу.
– Вы только не волнуйтесь, господин президент. – Светлов заговорил медленнее, словно давая себе возможность не спеша подыскивать правильные слова. – Ситуация не безнадежная, кроме того, у вас хорошая команда! Нам некуда отступать. У нас позади нет Москвы, как у Казимира.
– Конкретнее, – попросил я, внимательно следя за выражением его лица.
Светлов снова переглянулся с мужичком в тулупчике. Тот утвердительно кивнул генералу.
В голосе Светлова появилось больше уверенности.
– Теперь ясно, – заговорил он, – что операция по смене власти задумывалась давно. Как минимум год назад. Во всяком случае за несколько месяцев до вашей операции. Вам пересадили нездоровое сердце, в которое был вживлен сложный электронный датчик. Мы еще полностью не знаем его функций, но вот то, что уже известно: датчик передает куда-то ваши координаты, где бы вы ни находились; через него можно прослушивать и передавать на спутник или отдаленный приемник разговоры, прежде всего то, что говорите вы. Также есть опасение, что с помощью этого датчика можно остановить ваше сердце.
– Это не мое сердце, – ответил я. – Так что, в любой момент меня могут отключить, а пока что враги слушают наш с тобой разговор?
– Нет. – Светлов неожиданно улыбнулся. – Здесь нам удалось создать полную защиту от проникновения радиосигналов и волн. Работа датчика заблокирована. Мы успели это сделать вовремя. Даже врач удивился. Сказал, что все шло к классической коме, и вдруг, когда мы поставили блокировку, – Светлов обернулся и бросил взгляд на аппаратуру, – вам стало лучше.
– Да… – выдохнул я. – Откуда вы все это узнали?
– Врач, который вас осматривал недавно, нашел меня и поделился своими подозрениями. Фамилия Резоненко.
Я кивнул. Я помнил, как этот врач замолчал, как только в комнате появился Львович.
– А Львович где? – спросил я с подозрением.
– Здесь, здесь. Работает! Все в порядке, то есть он в порядке. Проверенный.
Последнее слово Светлов произнес задумчиво.
– А кто не в порядке?
– Майя. Она пропала… На рейсе из Симферополя ее не оказалось.
«Ну что ж, – подумал я. – Вполне логично. Женщина, мечтающая посидеть в ресторане «Метрополь», не может быть патриоткой Украины. К тому же вдова олигарха…»
– Через полчаса у нас тут совещание, – Светлов перешел на шепот. – Врач сказал, что вам уже можно участвовать в принятии решений.
– У нас тут – где? – спросил я. – Где я вообще нахожусь?
– В Карпатах, в тюрьме, построенной для операции «Чужие руки». Не беспокойтесь, практически никто об этом не знает, а сама территория охраняется, как секретный горный полигон.
Я вдруг смутно вспомнил о решении избавиться от небезопасных арестантов этой тюрьмы.
– А тут кроме меня кто-то еще сидит? – поинтересовался я осторожно.
– Сидят, сидят. И хорошо, что мы от них не избавились! Они нам еще пригодятся в нынешней ситуации. Все-таки представители российской власти, какие-никакие!
172
Мира со своей мамой встречают нас, можно сказать, с распростертыми объятиями. Они уже накрыли стол старой розовой скатертью, вытащенной, видимо, из буфета. Ведь я ничего после смерти старика в этой комнате не трогал. Ничего от нее не отнял. Только добавил немного своего барахла.
На столе шипит электросамовар, а вокруг самовара хороводом выставлены цветастые чайные чашки на блюдцах. Этакий чайный парад планет. И две вазочки с печеньем и дешевыми конфетами.
– У нас такой хороший израильский чай! – приговаривает Мирина мама, роясь в одном из баулов.
Чемоданы и эти безразмерные сумки-баулы занимают теперь почти треть моей комнаты.
– Куда я его положила?! – спрашивает она сама себя. Потом оборачивается. – Мира! Ты не помнишь, куда мы положили чай?
– Там, где кулек со специями и финиками, – подсказывает Мира и, пройдясь по баулам внимательным взглядом, показывает маме, где все это лежит.
Я смотрю на совершенно одинаковые сумки-баулы и не могу понять: каким образом их можно отличить друг от друга? Хотя женщины, должно быть, имеют эту способность. Они же отличают друг от друга своих детей-близнецов.
Минут через пять мы уже сидим за столом.
– Я тебе так благодарна! – говорит мне Лариса Вадимовна. – Мне соседи все рассказали. И про поминки, которые ты организовывал, и о том, какой ты хороший! Вот бы мне такого сына!..
У моей мамы при этих словах в глазах мелькает явное желание сказать какую-нибудь гадость или резкость. Но она сдерживается. И мы продолжаем внимательно слушать Мирину маму, ругающую теперь грязных арабов и таких же грязных евреев.
