– В лесопарковой зоне. Он так просил.
– А ты оградку вокруг могилки поставил?
– Нет.
– Надо бы.
– Раз они вернулись, они и поставят, – сказал я и зевнул.
179
Утро начинается с подписывания новогодних открыток. Тексты впечатаны, главное поставить живую, «мокрую» подпись. А пальцам уже надоело держать тяжелый «паркер». Вот бы взять дешевую и легкую шариковую ручку! Но нельзя. Не поймут. Здесь другой стиль, другие ручки.
– Сергей Павлович! Кофе! – ласково выговаривает Нилочка, аккуратно выставляя мой допинг на стол.
После нескольких глотков я заряжаюсь новой бодростью и подпись моя становится аккуратнее, ее никуда не заносит.
Еще двадцать открыток, и следующая порция кофе. Одной чашечки хватит. Теперь посмотрю в окно. Сосредоточусь и напишу письмо братцу Диме. Пора ставить его перед фактом возвращения на родину. Тем более, что большая часть оставшихся денег уйдет на медицину, на продолжение моего славного рода.
«Дорогой Дима, – вывожу я «паркером» и тут же ощущаю дискомфорт, несоответствие ручки и написанных ею слов. Достаю, наконец, шариковую и ею продолжаю: – К сожалению, финансовая ситуация приближает необходимость твоего возвращения. По моим приблизительным подсчетам, наших со Светланой денег хватит вам до конца февраля. Так что настраивайся на спокойную жизнь здесь, в Киеве. Мама ждет и тебя, и всю твою семью. Билеты я вам забронирую сразу после Нового года. Новый год, я надеюсь, вы встретите хорошо. Для нас этот праздник будет грустным. Светлана до сих пор не отошла от потери детей, и иногда мне с ней трудно. Но, к счастью, появилась новая надежда.
В аэропорту я вас встречу как полагается. Когда будешь собирать вещи, не забудь взять у профессора копии всех твоих медицинских бумаг. Обнимаю, твой брат Сережа».
Письмо получилось куцее, и я для солидности вложил в конверт и двойную новогоднюю открытку, поставив под типовым впечатанным текстом свою подпись.
– Нилочка, отправь письмо вместе с открытками, – попросил я своего кабинетного ангела- хранителя.
– Конечно, – улыбнулась она.
180
Сердцу не прикажешь. Я сидел за столом, отложив распечатки новостей, и думал о Майе. Я думал о Майе как о последней женщине в моей жизни, о последней и ничем, кроме сердца своего покойного мужа, со мною не связанной. Каждая женщина в моей жизни была сложнее и отдаленнее от меня, чем предыдущая. Нет, сначала, в юности, мои женщины были моими или их собственными ошибками. Начиная со Светки, лицо которой я давно забыл. Помню только свадьбу по беременности и развод по согласию. Потом, как мне кажется, я чему-то учился. Учился у жизни. Становился требовательнее к жизни и женщинам. И разрешал им быть требовательнее к себе. До поры до времени, конечно.
И что теперь? Подводить итоги? Самой любимой была Светлана Виленская, с которой у меня могло быть двое детей и счастливая жизнь. Самой веселой и разбитной эта, как ее? Из протезной мастерской на Подоле. Имя и лицо стерлись в памяти. Самой простой и по-пацански надежной – дочка Давида Исааковича. Самой холодной, чужой, апофеозом моего недоверия к женщинам – Майя.
Мои грустные размышления были прерваны без стука заглянувшим в палату Светловым. Он первым делом посмотрел на фотографические «окна» на стенах. Понимающе кивнул.
– Потерпите, Сергей Павлович, все идет по плану. Завтра вас зарегистрируют кандидатом. Казимир уже зарегистрировался. Посмотрим на реакцию.
– Посмотрим, – кивнул я. – А как мои сердечные дела?
– Ах да! Майю нашли! – выпалил он, и глаза его загорелись спортивным огнем.
– И что выяснили?
– Ничего! Она, оказывается, никуда из Крыма не уезжала. Жила в домике для прислуги на госдаче. С садовником.
– Что? – непонял я.
– С садовником жила. Мы ими потом займемся.
– А зачем ими заниматься? Вдруг они счастливы?
Светлов посмотрел на меня обеспокоенно.
– Ладно, займетесь ею. Когда она садовника бросит! – усмехнулся я.
Светлов расслабился. Вдруг о чем-то вспомнил. Достал из кармана пиджака мобильник. Попробовал набрать номер, но вспомнил о блокировке сигналов и, ни слова не говоря, вышел.
181
Я лежу на спине, ладони поддерживают затылок, и эта поза придает моим мыслям дополнительную значимость. А мысли, отталкиваясь от потолка, на котором мой взгляд пытается отыскать если не смысл жизни, то по крайней мере объяснение происходящего со мною, рикошетят по обыденности, по банальностям. Завтра мы с Мирой идем расписываться. Это тоже элемент обыденности. Я вот сейчас растормошу ее и спрошу, что она об этом думает или что она об этом чувствует.
Я слегка наклоняю голову и сбрасываю взгляд с потолка на ее затылок. Она лежит на боку, спиной ко мне. Мы как-то слишком естественно и легко приняли решение матерей. И в первую же ночь решили сэкономить на чистых простынях и пододеяльниках. Только вторую неделю мы спим вместе, а мне уже кажется, что я живу с этой женщиной сто лет. Забираясь под легкое одеяло, мы не занимаемся любовью, а «возимся». Точнее, я «вожусь» на Мире, пока не устану, а она терпеливо ждет.
Потом поворачивается ко мне широкой спиной и засыпает.
Я припоминаю наш поход на Труханов остров к могиле старика. Лариса Вадимовна была не в восторге и от памятника, и от места. Только покачала головой, горько вздохнула и руками без всякого инструмента посадила на холмике несколько принесенных с собой фиалок. Просто толстым указательным пальцем выдавливала в земле дырку, опускала туда слабенький корешок цветка и утрамбовывала. Тоже пальцами.
Моя мать переживала, что Мире и ее маме не понравится надпись «От семьи Буниных». Она уже забыла, что и дата смерти на памятнике не отвечала действительности. Впрочем, это никого не интересовало. Старик умер, у него была могила. На могиле стоял памятник. Вот и все, что принималось во внимание.
Мира во сне сбросила с плеч одеяло. Видно, ей стало жарко. Ее тело и раньше, до эмиграции, не отличалось красотой и грацией. Это было заметно и сейчас, в полумраке. Я пытался вспомнить наше первое интимное свидание. Это было, кажется, в Оперном театре, на чердаке. Я напряг память, но своих эмоций и чувств, сопровождавших нашу первую близость, припомнить не смог.
– Нельзя войти дважды в одну и ту же реку, – прошептал я задумчиво.
