Светланой сидели с каменными лицами. В глазах стояли слезы. Мила же заливалась плачем, словно это не мы, а она потеряла детей. Затем два белых картонных гробика, очень похожих на коробки из-под больших кукол, «въехали» в открывшуюся в стене нишу. После этого ниша закрылась, и меня пронзил внезапный ужас. Я смотрел на полированное коричневое дерево церковной стенки, смотрел туда, где только что поднялась и опустилась одна из деревянных панелей. Мне казалось, что я увидел на мгновение тот, другой мир, в который переходят все после смерти. Мне показалось, я видел мелькнувший оттуда свет или огонь.
Глаза искали иконы, но в этой церкви икон не было. Лишь деревянное резное распятие на стене.
На следующее утро в САДУ ЛЬЮИСА КЭРРОЛЛА, где до сих пор цвели розы, мы высыпали на взрыхленную землю прах из двух маленьких урночек. Садовник в черном костюме с галстуком дал нам в руки небольшие грабельки. Светлана опять плакала. Рядом с ней плакала Мила. А я этими грабельками смешал прах Веры и Олежки с землей. После этого садовник принес два саженца роз и посадил их тут же на расстоянии не более двадцати сантиметров друг от друга.
– Это не слишком близко? – спросил я.
Мила перевела мой вопрос.
– Цвилинге. – Садовник пожал плечами. Потом произнес еще несколько слов.
– Они же близнецы, – перевела Мила. – Но если вы хотите, он может их рассадить.
– Не надо, – сквозь слезы проговорила Светлана. – Не надо их рассаживать, они же близнецы.
Мила проводила нас до гостиницы. На прощанье она дала нам свою визитку и пообещала присматривать за розами.
В большом конверте, полученном в клинике, лежали поляроидные квадратики фотографий наших малышей, их свидетельства о рождении и, отдельно, свидетельства о смерти, пластиковые наручные именные браслеты для новорожденных, чтобы их случайно не перепутали. На одном написано «Vera», на другом «Oleg». Там же лежали два прозрачных пакетика с локонами русых волос. Тоже подписанные.
Я подошел к окну и посмотрел на озеро. Ничего здесь не поменялось за эти несколько дней. По озеру плавали яхточки. На небе светило солнце. На скамейке перед кромкой воды кто-то сидел. Только мы, ожидавшие еще несколько дней назад чуда, способного изменить нашу жизнь, больше ничего не ожидали. Надо было складывать вещи и уезжать. Свою боль мы тоже отсюда увезем. В Швейцарии она никому не нужна. Что мы здесь оставим? Две розы?
Ночью я проснулся от младенческого крика. Крик доносился из-за стенки. Сначала думал, что это кошмар. Но потом понял: кричит новорожденная Димы и Вали. Светлана тоже проснулась и с жадностью слушала плач ребенка.
Мы лежали молча. Под одним одеялом, но не прикасаясь друг к другу телами. Я вспоминал, как в последнюю ночь беременности Светланы играл ладонью с неродившимися малышами. Вспоминал, как они «бегали» внутри живота. Может, они просили о помощи? Может, они надеялись на меня?
«Плохой я отец», – подумал я.
Слезы снова лились по моим щекам. Я поднялся, накинул халат и вышел на балкон.
Прохладный воздух был пропитан озерной влажностью. Я смотрел на озеро и представлял себе это озеро покрытым толстым слоем льда. Недалеко от берега – просторная полынья. Такой же лунной ночью я подхожу в халате к берегу, раздеваюсь и, обжигаясь, вхожу нагишом в холодную воду. Погружаюсь по шею, а потом ныряю и заплываю под лед. Плыву подо льдом до тех пор, пока в моих легких не кончается воздух. А когда кончается воздух, кончается и все остальное. И мне уже и не страшно, и не холодно.
«Теперь у меня трое умерших детей, – думаю я с ужасом, вспоминая свою первую жену, тоже Свету, и ночь в киевском роддоме. – Киев, Цюрих, – думаю я, – от перемены мест судьба моя не меняется…»
150
Майя все еще спит, только теперь ее закрытые глаза обращены к потолку. Я подхожу к окну, и дыхание мое останавливается от восторга. Над морем поднимается солнце. Его лучи, отталкиваясь от спокойной воды, мчатся беспрерывной волной яркого света к берегу. Дробятся на тысячи солнечных зайчиков, которые скачут по зимнему парку, по стенам госдачи, по стволам кипарисов и фиговых деревьев. Далеко на горизонте на страже мира и порядка стоит какой-то кораблик. Как все красиво! Хочется всех простить, всем сделать подарки.
Я оборачиваю свой взгляд на Майю. И ее можно простить. Во-первых, потому, что она – спящая женщина. Во-вторых, она женщина с не свойственным женщинам характером. Хотя, вспоминая женщин моей жизни, можно сказать, что мало у кого из них был свойственный женщинам характер. Или наоборот, все их характеры были типично женскими. Просто я неправильно понимаю женственность. Я ведь внутренне то от Джоконды отталкиваюсь, то от Моны Лизы или какой-нибудь донны с младенцем.
До моего слуха доносится далекий крик чаек. Я приоткрываю окно, и в спальню врывается холодный солоноватый воздух. Снова оглядываюсь на Майю. Иду и подтягиваю ее одеяло вверх, чтобы закрыть обнаженные плечи. Закрываю окно. Выглядываю в соседнюю комнату. Помощник сидит в кресле перед журнальным столиком и пьет чай. Поднимает взгляд на меня, и я вижу, как сквозь все его тело проходит судорога почтительного испуга. Я застал его за отдыхом! Но у меня прекрасное настроение. Мне только самой малости не хватает.
– Плохо слышен крик чаек, – говорю я ему и улыбаюсь.
Он кивает, одновременно опуская стакан с чаем на столик.
По его лицу скользит ответная, неуверенная улыбка.
– Я сейчас! – говорит он и торопливо поднимается.
Минут через пять я слышу приближение чаек. Выглядываю в окно, но там я их не вижу. Они внизу, на берегу. Но крики их становятся все громче и громче, и звучат они на фоне успокаивающих нервы вздохов неспешного моря. Шумит-шипит волна. За волной еще какие-то нежные звуки слышатся. Отличная атмосфера для медитации. Я оборачиваюсь к Майе. Мне кажется, если она проснется сейчас, под крики чаек, то день, да и весь год у нее пройдет в счастье и мире с собой. Может, даже и со мной?
Взгляд мой уходит под потолок. Останавливается на едва заметном белом, под цвет потолка, динамике в верхнем углу слева от двери. Проверяю остальные углы – там тоже скрытые динамики. Крики чаек «а-ля квадро»! Чудесно! Единение природы и акустики. А Майя спит. Нет, она, конечно, все слышит. Ей эта музыка доставляется прямо в сон, в котором она, должно быть, лежит в солярии отдельного кабинета ресторана «Метрополь». Лежит, ощущая искусственное солнце каждой клеточкой своей обнаженной кожи. А рядом сидит кто-то одетый, наслаждаясь ее наслаждением, заглядывая в сладкую, яркую пасть солярия, как в огромный гриль, на котором покрывается аппетитной корочкой долгожданный кусочек мяса.
Я ощущаю приближение приступа человеколюбия и демократии. Не дай боже, она увидит меня таким! Тогда я пропал!
Быстро выхожу в соседнюю комнату. Помощник опять вскакивает с кресла. Я успокаиваю его жестом. Ладонью приветливо приказываю сидеть. Потом прошу сделать мне чаю.
Здесь тоже кричат чайки: те же белые потолочные динамики.
Он замечает мой взгляд и осторожно шепчет: «Может, чуть громче?»
Я отрицательно мотаю головой. В ответ он кивает. И выходит. Только когда он выходит, я понимаю, что он довольно тепло и по-домашнему одет. Он здесь больше дома, чем я. Почему? Да потому, что я стою голый, а на нем мешковатые черные брюки и темно-синий свитер. Тоже мешковатый. Вот именно эта самая мешковатость и делает его таким домашним. Жаль, не заметил, что у него на ногах.
Мой взгляд уходит под потолок, в другой угол. И я вижу уставившуюся на меня камеру видеонаблюдения. Интересно, на какую часть моего тела смотрит сейчас охрана? Или, возможно, вообще никто ни на что не смотрит?
Нет, надо что-то накинуть. Странно, но самым удобным из моих халатов оказался халат, полученный в подарок от российского президента на 400-летие Дома Романовых. Я заглядываю в спальню, бросаю взгляд
