«Примите наши искренние соболезнования. Я думаю, что теперь вам в самый раз поменять сферу деятельности. Кабинет ваш уже готов, и Виктор Андреевич его вам сразу покажет». Подпись Догмазова, лихо закрученная, в чем-то императорская, стояла в самом низу стандартного листа.
Пальцы мои вдруг ощутили необычность этой бумаги. Я присмотрелся, потом поднял ее на уровень глаз и в рассеянном свете встречных машин увидел водяные знаки – равномерно разбросанные государственные тризубы.
– Виктор Андреевич – это вы? – уточнил я у водителя.
Тот кивнул.
– Я вас завезу домой, помогу занести вещи. А потом подожду в машине. Меня попросили показать вам кабинет уже сегодня.
Я кивнул. Мне действительно хотелось отвлечься. Хотелось нырнуть во что-то глубокое и непрозрачное, чтобы никто меня не видел, не знал и ни о чем не спрашивал! Конечно, рассчитывать на исполнение этих желаний на новом рабочем месте было бы глупо. Но в любом случае я там буду человеком новым, и, как к новому человеку, ко мне будут относиться поначалу с осторожностью и опаской, будут присматриваться. А я тем временем отдохну душой, попробую прийти в себя, найти тот рабочий ритм, который унесет меня дальше по жизни, как скорый поезд. И чем меньше будет времени «выглядывать в окно», тем лучше.
153
Если мой год пройдет так же легко и спокойно, как этот первый день года, я буду счастлив. Обед за большим овальным столом из орехового дерева. Коля Львович, крымский губернатор с женой, Майя в вечернем платье с декольте, открывающим удивительно упругую, словно надутую грудь. Стол рассчитан на двенадцать персон, но где взять столько достойных доверия и дружбы людей? Я бы посадил за этот стол Светлова. И еще, может быть, того врача, который успел прошептать мне о своих подозрениях относительно сердечного стимулятора. Можно было бы «вынуть» из-за стола Львовича и посадить его за журнальный. Но тут я могу и ошибиться. Он же здесь, со мной. Он со мной вошел в этот год, значит, и провести его собирается со мной. Вот только запеченная индюшка кажется великоватой для нас четверых. Конечно, можно недоеденное отослать на кухню обслуге. И помощника накормить можно. Утром мы с ним славно попили чаю. Я так обмяк и проникся его банальными мыслями и проблемами, что чуть не спросил, как его зовут. Хорошо, что не спросил. Иначе это было бы началом конца. Его конца, разумеется.
– Шампанское из Массандры, – кивает на большую бутылку губернатор Зельман. – Лучшее. Такое подавалось царям!
– Тогда открывай! – киваю ему я.
Львович бросает взгляд на старшего официанта, и, пока Зельман возится с бутылкой шампанского, вокруг стола возникает движение, своеобразный танец-хоровод молоденьких официанточек в мини-юбках и белых фартучках, расставляющих перед нами закуски. Сверху льется негромкая романтическая музыка, а за ней следом и знакомый бархатный голос. Старинный русский романс «Отвори потихоньку калитку» звучит как нельзя кстати. Я пытаюсь вспомнить имя певицы, но моя память сегодня удивительно поверхностна. Я помню только вчерашний день. Все остальное укатано асфальтом какой-то особой, тяжелой усталости.
– Кто это поет? – Я упираюсь вопросительным взглядом в Львовича.
– Руслана.
– А! – Я киваю. – Хорошо поет!
– Может, погромче? – услужливо спрашивает старший официант.
Я останавливаю его движением указательного пальца. Жест этот с детства означает: «Ни-ни!
Официант кивает.
А царское шампанское уже искрится в высоких хрустальных бокалах-трубочках.
Когда мы поднимаем бокалы, у Львовича из груди доносится негромкая электронная мелодия мобильника. Он едва сдерживает спокойное выражение лица и, не обращая внимания на звонок, приподнимается и чокается с нами. Потом не спеша пьет шампанское. И только поставив пустой бокал на стол, достает телефон. Я слежу за его сосредоточенным лицом. В глазах прочитывается беспокойство. Он что-то шепчет в трубку. Дает отбой. И начинает нервно есть заливную осетрину. На меня не смотрит. Значит, что-то не в порядке. Ладно, думаю я, все плохие новости у нас обычно подают на десерт!
Майя заинтересовалась запеченными в соусе карри рябчиками. Я одобряю ее выбор. Я тоже хочу рябчиков. И еще шампанского. У меня плохие предчувствия. Их нужно смывать, чтобы они опускались поглубже. Этому празднику никто не должен помешать! Show must go on! Пусть даже такое маленькое, домашнее шоу.
Мы намазываем ломти индюшки клюквенным желе, а Львович становится все напряженнее и напряженнее. То и дело смотрит на часы.
– Ты куда-то спешишь? – спрашиваю я его.
– Нет-нет! – поспешно отвечает он. – Просто нас ждет еще один праздничный сюрприз! Через двенадцать минут…
– Интересно…
– Надо будет только выйти на террасу, – добавляет он.
– Ладно.
Мы переглядываемся с Зельманом и с его милой женой. Она настоящая крымская татарка. Зовут Лейла.
– А как будет по-татарски «новый год»? – спрашиваю ее я.
– Енъы йыл, – говорит она ласковым голосом.
– А «любовь»?
– Севгъелик.
– Красивый язык, – киваю я.
На террасе прохладно, но мы накинули пальто и дубленки. Над морем висит темное небо. Под ним огоньки подошедшего поближе к берегу корабля.
Львович дает по мобильному команду, и небо рассыпается искрами салюта. Мгновенные разноцветные мозаики фейерверков теснят темноту. Даже официантки, вынесшие поднос с бокалами и шампанское, не могут оторвать взгляда от разрисованных небес.
– Это вам подарок от Российского флота! – самодовольно произносит Львович.
– От российского? – удивляюсь я. – А от украинского?
– От украинского тоже будет, – обещает мне Львович. – Первое слово – гостям. Хозяева всегда говорят последними.
– Последнее слово дают не хозяевам, а обвиняемому! Ты перепутал.
– Мрачные у вас шутки в этом году! – шепчет Львович. Бросает взгляд на Зельмана, потом на шампанское.
Зельман все понимает без слов. Высокие хрустальные бокалы-трубочки вновь наполняются царским искристым напитком.
154
– Что ты куняешь! – кричит на меня Жора. – Давай пошевеливайся!
А мне трудно. Он меня вытащил из постели телефонным звонком. Было еще не очень поздно, около одиннадцати, но после целого дня приключений с гранитным памятником мне очень хочется спать. И тут он.
