— Вроде да…
Она прижимается ко мне.
Мы смотрим на удаляющиеся тепловозы.
Они уже наверху возле поворота. Отсюда кажется, они идут совсем не так быстро. Темный состав четко виден на фоне неба.
Так в кино идут поезда, перед тем как их подорвут партизаны.
И вдруг…
Ровная линия состава надламывается. Тепловозы вздыбливаются — лезут друг на друга.
И вот уже первый из них летит вниз.
Мы с Люсей бежим вверх по насыпи. Люся что-то кричит.
А может быть, это кричу я?
Тепловозы один за другим летят вниз. Они катятся по высокой насыпи, по склону холма.
Один, второй, третий, четвертый…
А внизу в домах спят люди. Они спокойно лежат в постелях. Они не знают, что случится через секунду. Тепловозы все ближе, ближе.
Сейчас они врежутся в здания, сомнут стены, раздастся взрыв…
— А-а-а! — в отчаянии кричу я…
— Что с тобой? — спросила Люся.
Они по-прежнему стояли в последней кабине несущейся в ночи сцепки.
— Ничего.
— Ты вдруг дернулся…
— Нет, ничего.
Не может же Олег рассказать ей, о чем он думал сейчас. Он представил себе, как они спрыгнут с тепловозов. Зачем только он подумал об этом?
Люся все еще всматривалась в темный горизонт, на что-то надеясь.
— Они нас теперь не догонят?
— Наверное… нет.
Сейчас уже нельзя врать. Надо говорить только правду.
— Значит… будем прыгать?
— Придется. Да ты не бойся!
— Я не боюсь.
— Все будет в порядке…
Если все будет в порядке, они окажутся на насыпи и начнут ощупывать синяки. А тепловозы уйдут вперед, к повороту и…
Олегу не хотелось думать, что будет дальше.
Послышалось всхлипывание.
— Не реви! — сказал Олег.
— С чего это ты взял! — сердито ответила Люся и затихла.
А я все думал. Мне еще никогда в жизни не приходилось так думать.
До сих пор самый сложный вопрос, который я решал, был: «Идти сегодня в школу или не идти…»
А сейчас я должен был думать не только о себе. Я не мог не думать о Люсе.
И потом, не мог не думать о тех людях, что сейчас спали в постелях в Узловой, в домах, стоящих под насыпью.
«Брось, — говорил я себе. — Ну что ты. О чем тебе думать? Ведь тебе ясно сказали: «Прыгай! Прыгай во что бы то ни стало!» Ну, значит, и надо прыгать. И нечего тут раздумывать. Прыгай — и все! За тебя решили!»
Ну, а если бы я не услышал радио? Тогда бы точно прыгнул. Ведь мы все равно собирались прыгать.
Я же не обязан был знать о повороте. Откуда мне знать? Может быть, я никогда в жизни не был в Узловой…
И радио не слышал. Неизвестно, когда сломалось радио. Допустим, оно сломалось на секунду раньше? Вполне могло. И я бы не услышал про поворот. Ничего бы не знал.
Кто может сказать, что я слышал радио? Никто! Ведь я был там о д и н. ОДИН! И никто никогда не узнает об этом. Никто не упрекнет.
Хорошо, что я ничего не сказал Люсе про поворот. Как будто чувствовал. Мы спокойно спрыгнем с ней. Ну, может, расшибемся, но останемся живы. Я все рассчитал, знаю, как спрыгнуть.
И все. Хватит об этом думать…
Но я не мог не думать.
Я никогда их не видел, но они все были передо мной, те, что спокойно спали сейчас в своих постелях.
Большие и маленькие Ребята вроде меня. Мамы, похожие на мою маму. Девчонки, такие, как Люся, и такие красивые, как Элка Зарафьян. И совсем мелюзга, первоклашки, и те, что ходят еще в детский сад или даже совсем не ходят, а спят в колясках.
Они все были рядом со мной.
Но что я могу сделать, чтобы помочь им? Я же не могу остановить тепловозы.
Хорошо пионеру из «Родной речи», который предотвратил крушение. Увидел лопнувший рельс, снял галстук и побежал навстречу поезду. И пожалуйста, уже герой!
Но я не могу добраться до передних тепловозов. Никак не могу. Они не сообщаются. Никаких дверей, перил, площадок. Не могу же я перескочить из одной закрытой кабины в другую.
Только если с крыши на крышу… Нечего и думать об этом! Тогда уж лучше прямо под колеса. С крыши на крышу при такой скорости, в темноте!..
Хватит, довольно травить себя, все равно ничего ты сделать не можешь. Сейчас начнется подъем, и мы с Люсей спрыгнем на землю. Спокойно спрыгнем.
И нечего думать о всякой ерунде. Ты не герой, не Матросов и не Брумель. Да еще посмотрел бы я, как Брумель прыгнул. Это не на стадионе в яму с опилками. Это совсем другое…
Ведь никто ничего не узнает. Никогда в жизни.
Только я буду знать. Тоже всю жизнь.
Всю жизнь буду носить это в себе. И буду помнить. Утром за чаем, днем на работе, вечером, ложась спать.
Ночью мне будут сниться летящие вниз тепловозы и дома под ними, белые, как на картине «В лунную ночь».
Разве я смогу жить, если всегда буду помнить об э т о м!
Через люк в машинном отделении можно выбраться на крышу. Впереди семь секций. Нет, шесть, последняя не в счет. Значит, надо прыгнуть пять раз…
Я никогда не смогу этого сделать!
Я вернусь домой. Мама будет счастлива, что я уцелел. Потом приедет отец. Он посмотрит мне в глаза и все поймет. И придется рассказать…
Нет, не только потому, что ему трудно, невозможно врать. Не только…
Я знал, почему мне придется ему рассказать. Потому что сам он никогда бы не спрыгнул с поезда, если бы беда грозила другим людям. Он бы точно влез на крышу, чтобы добраться до первых тепловозов. Он бы не вспомнил даже, что у него раненая нога до сих пор болит в колене.
Его ранили в конце войны, летом сорок пятого. Он пошел на фронт добровольцем. Он был тогда чуть старше меня. Они ехали на Запад, но там война кончилась, и их повернули на Восток.
Отец освобождал Южный Сахалин. Он был стрелок-танкист. Это случилось, когда он вернулся к своему подбитому танку. Там остался командир. Командир приказал всем уходить. Сказал, что пойдет последним. Они не знали, что он тяжело ранен и не может уже выбраться. Но командир не хотел, чтобы из-за него погибли отец и водитель. Они вылезли из танка и побежали.
