передавали друг другу печенье и разговаривали. Среди них Колин нашел Молли, или Марлен. Неуклюжий и смущенный, беспомощный, как ребенок в комнате, полной взрослых, он сказал:
— Здравствуйте, вы помните меня? Вы вчера были у нас дома.
— У вас дома? Батюшки, я и не помню. Значит, я опять отправилась гулять? Иногда я хожу гулять, и тогда… но что же ты стоишь, садись. Как тебя зовут?
Колин сел на свободный стул рядом с Молли, ощущая, что все до единого пациенты смотрят на него — в надежде, что случится что-нибудь интересное. Он мучительно пытался придумать, что бы сказать, когда в палату заглянула все та же работница клиники — то ли медсестра, то ли нянечка — и объявила:
— Ванна освободилась.
Один из пациентов встал и вышел.
— Я следующая, — сказала Молли и улыбнулась Колину. В ее глазах горел слабый, но неподдельный интерес.
Колин выпалил:
— Сколько времени… то есть… вы уже давно здесь находитесь?
— О да, дорогой мой, очень давно.
Нянечка, нагруженная полотенцами и мылом, все еще стояла в дверях, как часовой на посту.
— Молли живет с нами, — сказала она. — Здесь ее дом.
— Ну да, другого дома у меня нет, — залилась веселым смехом Молли. — Иногда я убегаю побродить по свету, а потом возвращаюсь.
— Да, ты убегаешь, но вот возвращаешься не всегда, и нам приходится искать тебя, — поправила ее нянечка, тоже посмеиваясь.
Колин заставил себя высидеть целый час, и, когда решил, что уже можно уходить, что больше он не выдержит ни минуты, в палату вошла девушка — такая же смущенная, как и он. Выяснилось, что Молли стучалась и к ним в дом, только днем ранее, чем к Ленноксам.
Девушка — симпатичная, свежая как цветок, снедаемая той же неловкостью, что и Колин, — села возле него и рассказала всем о школе, в которой училась (это была одна из приличных школ для девочек из хороших семей), и ее рассказ был выслушан Молли и ее друзьями, словно это были новости из далекой Тмутаракани. Потом нянечка сказала, что настала очередь Молли мыться.
Всеобщее облегчение. Молли встала и ушла в ванную, нянечка (или медсестра?) — за ней, приговаривая:
— Ну, Молли, а теперь веди себя хорошо.
Те, кто остался, стали препираться по поводу того, кто пойдет мыться следующим: никто не хотел, потому что Молли после себя оставляла в ванной комнате настоящее болото.
— После нее там ну прям болото, — горячо заверила молодых визитеров старая, безумного вида женщина. — Можно подумать, что там гиппопотам плескался.
— А тебе откуда известно, как плещутся гиппопотамы? — осадил ее такого же безумного вида старик, вероятно, давнишний противник старухи в местных стачках. — Вечно ты суешься со своими замечаниями некстати.
— А вот и нет, я все знаю про гиппопотамов, — вскинулась сердитая старуха. — Я смотрела на них с веранды нашего дома, когда мы жили на берегу Лимпопо.
— Любой может заявить, что жил на берегах Лимпопо или там, голубого Дуная, — огрызнулся старик, — а где доказательства?
Колин и девушка, которую, как выяснилось, звали Мэнди, покинули стены лечебницы, и Колин пригласил ее домой, на ужин. За столом всем хотелось послушать о пугающей психбольнице и ее обитателях.
— Они такие же, как мы, — сказал Колин, и Мэнди горячо поддержала его:
— Да, не знаю, почему их там держат.
Позднее Колин принялся за Юлию и затем перекинулся на мать. Для взрослых и пожилых людей, побитых уже жизнью, трудно, очень трудно бывает отражать напор юных идеалистов, которые требуют от них объяснений, почему в мире так грустно жить. «Почему? Но почему же?» — хотел знать Колин. И этим история не закончилась, потому что он еще раз поехал в клинику, однако потерпел полное поражение: Молли не помнила его предыдущего визита. В конце концов он оставил ей свой адрес и номер телефона: «Если тебе что-нибудь понадобится» — и это человеку, которому нужно все и прежде всего собственный разум. Мэнди сделала то же самое.
— С твоей стороны это было глупостью, — высказалась Юлия.
— Ты хорошо поступил, — сказала Фрэнсис.
На время Мэнди влилась в компанию «детворы», собиравшейся за кухонным столом по вечерам. Никаких возражений со стороны ее родителей это не вызвало, так как оба они работали допоздна. Мэнди не заявляла, что ее родители дерьмо, только говорила, что они стараются как могут. Она была единственным ребенком. Через некоторое время родители увезли Мэнди в Нью-Йорк. Они с Колином переписывались еще много лет.
И целых двадцать лет прошло, прежде чем они снова встретились.
В восьмидесятые годы под влиянием новых идеологических веяний все психиатрические лечебницы и приюты были закрыты, а их обитатели выброшены в жизнь — учитесь плавать или тоните. Колину пришло письмо: только «Колин» корявым неуверенным почерком и еще адрес. Он поехал в Брайтон, где и нашел Молли в одном из пансионов, которые содержат филантропы особого рода: они предоставляют бывшим психическим пациентам жилье, отбирая у них все пособие до пенни и обеспечивая им такие условия проживания, для описания которых потребовалось бы перо Диккенса.
Молли превратилась в больную старуху — Колин ее не узнал. А вот она, казалось, помнила его.
— У него было такое доброе лицо, — сказала Молли-Марлен Смит (если только Смит было ее настоящей фамилией). — Так и скажи ему, что у него доброе лицо, у того мальчика. Ты знаешь Колина?
Она умирала от алкоголизма. Ну да, от чего же еще? И, навещая ее снова, Колин столкнулся в пансионе с Мэнди, ставшей к тому времени энергичной американской матроной; она обзавелось ребенком или двумя и мужем — или двумя. И еще один раз они встретились — на похоронах, после чего Мэнди улетела к себе в Вашингтон, теперь уже навсегда исчезнув из жизни Колина.
В ту рождественскую ночь произошло еще одно событие.
Совсем поздно, уже далеко за полночь, Франклин прислушался к дыханию Роуз (спит ли она?) и прокрался на лестницу. В кухне было темно. Он пошел выше, мимо гостиной, на полу которой в спальниках лежали Джеффри и Джеймс. Франклин шел дальше, на следующий этаж, где, как он слышал, находилась комната Сильвии. На площадке горел свет. Он постучал — поскребся, не громче, чем кот лапой. Ни звука в ответ. Он попробовал еще раз, снова тихо-тихо. Громче он не смел. И вдруг над его головой раздался голос Эндрю:
— Что ты делаешь? Заблудился? Это комната Сильвии.
— О, о, извини. Я думал…
— Уже поздно, — перебил его бормотание Эндрю. — Ложись спать.
Франклин скатился вниз по лестнице туда, где Эндрю не мог его видеть, но не дальше, и там рухнул, сложился пополам, уткнулся головой в колени. Он плакал, но беззвучно, чтобы его никто не услышал.
Потом он почувствовал, как ему на спину легла чья-то рука, и Колин сказал:
— Бедный старина Франклин. Не обращай на Эндрю внимания. И не расстраивайся ты так из-за него. Он с рождения любит всеми командовать.
— Я люблю ее, — всхлипывал Франклин. — Я люблю Сильвию.
Колин крепче обнял Франклина и прижался щекой к его голове. Он потерся об упругую подушку волос, словно испускающих энергию здоровья и силы, как вереск.
— На самом деле ты ее не любишь, — сказал Колин. — Сильвия всего лишь маленькая девочка, понимаешь? Да, ей уже шестнадцать или семнадцать, но все равно, она… она не зрелая, понимаешь? В этом виноваты только ее родители. Все ее комплексы из-за них. — Тут он к собственному удивлению почувствовал, как в нем закипает смех, — это до него стала доходить абсурдность происходящего. Но Колин
