Дни снова потекли так же скучно, и беспросветно вяло, как протекали и раньше — неделю назад, месяц… год. Возвращаясь с работы, Сергей непременно спешил в квартиру, но едва он переступал ее порог, понимал, что она, как и раньше пуста, и жизнь, как будто бы угасала в нем. Он перестал спать ночами и все чаще стоял у окна, ожидая ее появления. Ждал Манхеттен. Иногда, ближе к полуночи, Сергей отправлялся в привычные ночные клубы, объезжая их один за другим, в ее поисках.
В конце концов, Сергей убедил себя не ждать, перестал спешить домой, и все чаще напивался до того, как ему предстояло переступить порог ничтожной квартиры и понять, что она неизменно пустая. Возвращаясь за полночь, он безжалостно допивал оставшийся алкоголь и безнадежно засыпал.
В очередной раз, возвращаясь поздно ночью, он открыл квартиру, вошел в комнату, и в свете слабой луны обнаружил в своей постели ее.
Мир сузился до размеров крошечной комнаты советской «хрущевки». Мир замер.
Мир всегда останавливался, и жизнь на нем замирала, когда Сергей оказывался в постели с Манхеттен. Замирали деревья за окном, замирала вода на конце кухонного крана, бесконечно капающая в проржавевшую эмалированную раковину кухни. И даже соседи становились кроткими и тихими, когда Манхеттен, разбросав свои волосы по подушке, умиленно стонала под руками Сергея. Извивалась и вскрикивала. В бесконечном полумраке едва озаряемой лунным светом комнате, плыл начинающийся бархатный осенний вечер, превращающийся в знойную, душную теплую ночь. Сергей старался как можно дольше не кончать — всегда ждал Манхеттен. А она, заполучив свой оргазм, обвивала его руками и ногами, прижимая к себе. Пока Сергей не начинал вырываться… Затем оба лежали, тяжело дыша; Сергей смотрел в потолок, Манхеттен — свернувшись калачиком, прижималась к его телу, обхватив его сильную руку, как будто опасалась порывистого дуновения ветра. Боялась, что ее сдует, а может, боялась его потерять…
— У тебя отсутствующий отрешенный взгляд во время оргазма… — прошептала Манхеттен в самое ухо Сергею.
— Дурацкий, наверное?.. — усмехнулся Сергей.
— Скорее безумный, — поправила она, — особенно, когда ты выходишь из меня, сжимаешь его рукой, стонешь или рычишь.
— Дурацкий, верно? — Сергей закачал головой.
— Нет, нисколько! — успокаивала она. — Страстный…
— Я теперь буду испытывать стеснение… — признался Сергей.
— Нет, не будешь… — успокаивала Манхеттен, — тебе будет не до этого!
Они замолчали.
— Я раньше никогда не испытывала оргазма… — вдруг тихо произнесла она. — Никогда, вместе с мужчиной. Только одна… Ни у одного мужчины не хватало терпения довести меня до оргазма… доставить мне его. Я думала, что я — холодная… неспособна почувствовать это…
— Ты не права, просто не один мужчина не ставил себе этой цели… — произнес Сергей, посмотрев на Манхеттен, — мы — эгоисты. Сложились некоторые стереотипы мнимой мужественности.
— Что это значит? — спросила Манхеттен. Сергей задумчиво вздохнул:
— Это значит, что некоторые вещи, которые мужчина может сделать для женщины, он считает зазорными. Осуждаемыми.
Мы многое не умеем делать друг для друга, а многое — просто не желаем делать. Не желаемое очень легко спрятать за неумением. Но, наверное, надо разговаривать об этом, чтобы что-то вышло. Направлять друг друга, подсказывать друг другу… В большинстве случаев — мы молчим, а не получая чего-то — обижаемся, списывая на невнимание партнера. Молчим — и обижаемся… Думаем, что партнер должен догадаться, почувствовать, заметить. Мы собственное тело, с трудом изучив, уверенно думаем, что у партнера должно непременно получиться.
— Но и это может быть, хорошим оправданием чьему-либо эгоизму? — спросила она.
— Может… — Сергей снова заглянул в ее глаза, — но тогда ты должна ее почувствовать — чужеродность… Обязательно!
Она, может быть, во взгляде, в ощущениях, в запахе…
— В словах?.. — добавила Манхеттен.
— В словах, ты, не узнаешь… в словах, — может быть, — ложь; тогда все окончательно запутается. Она может быть, в чувствах — в сердце, во внутреннем мире.
— Во внутреннем мире? Что это?
— Это моя квартира, — улыбнулся Сергей, — моя постель, мои объятья… Если ты вдруг перестала чувствовать стариковский запах этой «конуры», не замечаешь ее обшарпанных пожелтевших стен, — значит, — ты в моем внутреннем мире. Как Алиса в стране чудес. Все, что снаружи квартиры, вне меня — это мир внешний.
Знаешь, мне кажется… я чувствую, что ты делаешь меня сильнее… увереннее. Я уверен, что это из- за тебя. Рядом с тобой я себя чувствую совершенно другим… Я, чувствую свое природное начало, ощущаю свою мужскую природу. Свое место. Чувствую себя мужчиной. Защитником.
— Это что? Такой комплимент за секс? — улыбнулась она, — или ты исповедуешься?
— А что тебе больше нравиться? Откровение или комплимент?
— Мне? Комплимент! Только я хотела бы, чтобы комплимент был более женственным, романтичным… я же женщина — люблю ушками! Как кошка…
— Ах, вот как значит! Ладно… кошка… — возмутился Сергей. — Кошка — она! — он широко улыбнулся. Манхеттен замурлыкала, вжимаясь в плечо, запустив в него свои наращенные коготки и обвивая ногами тело Сергея. — Животное!
— Так что тебе понравилось? — осторожно спросила Манхеттен. — Что доставило тебе большее удовольствие?
— Все! — отрезал он.
— Нет, так не честно! Расскажи, что тебе нравиться особенно?
— Все! Мне действительно нравиться — все! Как ты прикасаешься ко мне, как гладишь, как натираешь меня маслом… особенно! А еще мне нравится, когда ты моешь мне голову.
— Сейчас ты вышел за рамки постели… меня интересует постель, и то, что происходит именно в ней!
— Но у нас это происходило не только здесь? А душ? кухонный стол? А что нравиться тебе?
— Мне… — Манхеттен сделала сладкую мордочку, и Сергей подметил, что она действительно, похожа на кошку, на рыжую кошечку. — Мне нравиться то, что ты делаешь со мной внизу…
— А тебе нравиться анальный секс?
— Фу!.. Какая гадость! Это же противно! — она сморщила свою кошачью мордочку и заулыбалась, как всегда, когда дело касалось какой-то шалости или разговор приобретал интимный и деликатный характер.
— А может быть, и нет…
— А-ах-х, ты!.. Ты… уже пробовал?
— Не пробовал… Древние индийцы, говорят: чем откровеннее секс, — не развратней, а откровенней, чем громче сигнализируешь об удовольствии человеческими звуками, — тем ближе ты к божественным существам. Когда мы занимаемся сексом, я чувствую что нахожусь где-то недалеко от них, словно слышу их голоса…
— Кайф!
— Что кайф?
— То, что говорят индийцы… то, что чувствуешь ты. Мне очень нравиться, то, как ты об этом говоришь. Словно мягко плывешь сквозь туман. Очень тихо.
— Кайф… — выдохнул Сергей.
— А я пробовала… Мне не понравилось…
— Что пробовала? — переспросил Сергей, в тот самый момент, когда Манхеттен резко отвернулась на другой бок, от него, и свернулась в кошачий клубок. Он обнял ее за плечи, вжимаясь в ее доброе тело своим, каждой клеточкой, и своей возбужденной плотью. — Ах, ты — бесты-ыжее живо-отное… — с игривым укором сказал Сергей.
