— Не могу поверить, — ответил я с притворной скромностью, прерывая, наконец, шекспировские излияния. — Слишком хорошо, чтобы было правдой…
— Скоро сам убедишься, — сказал он, тоже переходя на прозу. — Просперо никогда не лжет. Но пошутить умеет, — и он весело и лукаво подмигнул мне.
Всем по очереди он протянул руку, торжественно повторяя при каждом рукопожатии: «Поздравляю».
Я был счастлив. Впервые исполнилось то, о чем я столько думал и мечтал. Реальность, в которой я пребывал, да что там! которую сам сотворил, была воистину в масштабах некоторых легенд и мифов. Я чувствовал себя героем, входящим в историю. Однако недолго мне довелось тешиться этим чувством.
Через несколько дней, когда известие о нашей победе было официально передано школьным властям, на субботней утренней линейке, на которой подводились итоги прошедшей недели, на кафедру немедленно взгромоздился Солитер и разразился приблизительно следующей речью:
— Мне приятно поставить в известность всех вас и педагогический совет, что организованный нами театральный коллектив завоевал первое место на ежегодном Конкурсе любительских и школьных театров, чему мы очень рады и с чем поздравляем учащихся нашей школы, одержавших столь великолепную победу.
— Вот видите, пан завуч, — на весь зал отозвался наш Гемон. — А вы хотели запретить наш спектакль!
— Ошибаешься, — спокойно и с улыбкой ответил Солитер, — я запретил нечто совершенно иное, что не принесло бы вам никакой победы. К счастью, ваш руководитель, — он взглядом отыскал меня в зале и указал на меня рукой, — оказался разумным юношей, прислушался к моим советам и изменил то, что было необходимо.
— Неправда! — такой лжи не выдержал я в свою очередь. — Мы играли все точно так, как было написано в сценарии.
— Ис-прав-ленном! — с лукавым выражением погрозил мне пальцем Солитер, нейтрализуя таким образом скандальную, что там ни говори, для него ситуацию, ведь я публично обвинил его во лжи. — И хватит этих споров по пустякам, — закончил он великодушно.
Выступление Солитера возымело действие. Больше верили, конечно, нам, а не ему, но зерно сомнения было посеяно. Несмотря ни на что, многие считали невозможным подозревать завуча в таком очевидном двуличии. И к нам стали приставать с вопросами, заданными в шутливой манере, что меня еще больше раздражало, вроде: «Так была цензура или нет?»
Это выводило меня из себя, и я ходил мрачный и злой и дожидался только дня торжественного вручения наград. «Известное дело, — горестно размышлял я, — на школу нечего рассчитывать. На ней уже давно пора крест поставить. Меня признают и по-настоящему оценят в другом месте». Насколько обоснованными были мои ожидания, я смог проверить уже через несколько дней.
Торжество по случаю вручения наград, сопровождающееся показом коротких фрагментов из отмеченных жюри спектаклей, было назначено на воскресенье на пять часов дня. Церемония должна была проходить не в том театре, где проводился конкурс, а уже в городском Доме культуры, который представлял собой скорее центр общественного пользования, чем храм искусств. Там разместились различные конторы, технические мастерские, кафе довольно низкого пошиба и большой конференц-зал, где чаще всего проходили собрания всевозможных «активов», а в выходные дни устраивались довольно унылые развлекательные мероприятия для живущих поблизости пенсионеров или шумные дискотеки для старшей молодежи, которые, как правило, заканчивались пьянкой и скандалами. То есть это было не слишком привлекательное место, а учитывая мои амбиции и надежды, — просто позорное, оскорбляющее мою артистическую натуру. Но, видно, выбора не было — пытался я как-то себя уговорить — в театрах в это время если и не идут спектакли, то там готовятся к вечерним представлениям, и ничего удивительного, что столь радостная для меня церемония состоится не в священном храме Мельпомены, но, в конце концов, — успокаивал я сам себя, — не это самое главное, поэтому не стоит и нервничать.
Однако когда мы в назначенный день явились на место, скрытое беспокойство переросло в настоящую тревогу. Потому что реальность, в которой мы оказались, была похожа на реальность кошмарного сна.
Пресловутый конференц-зал разукрасили как для карнавала. На эстраде лихорадочно метались музыканты из популярного среди молодежи биг-бит-ансамбля «Кошачьих погонял»: в битлсовских туфлях на высоких каблуках, в узких джинсах в обтяжку и в коротеньких пиджачках, из-под которых вылезало ужасное жабо; они подключали кабели электрогитар, устанавливали переделанные из радиоприемников усилители и поминутно хриплыми голосами пробовали микрофоны на «раз-два-три, раз-два-три», что время от времени заканчивалось противным визгом и вибрированием стекол в окнах.
А в зрительном зале собрался самый странный, какой только можно себе представить, винегрет общества. Первые ряды занимали пенсионеры из польского Дома спокойной старости. В средних рядах и на боковых скамьях сидели участники конкурса и многочисленные члены их семейств, а также делегации от школ, вероятно группы поддержки, так сказать, клакеры своих отличившихся товарищей. В конце же зала теснилась так называемая «чернь», то есть переростки из ремесленных школ, солдаты в увольнительных и своры неуправляемых подростков, всегда готовых отпустить какую-нибудь похабную шутку или устроить скандал.
Совершенно ясно было, что все это значит. Нашу церемонию втиснули в расписание мероприятий Дома культуры. Хотя для дирекции она, возможно, оказалась как бы даром свыше. Ведь, с одной стороны, пенсионеры о такой программе могли только мечтать, а с другой — она являла собой просто идеальную форму культурной барщины, которую — согласно приказу Министерства просвещения — должна была отработать «чернь» в обмен на танцы до упаду.
Я в отчаянии осматривался в поисках ЕС и других членов жюри, надеясь, что их присутствие если и не повысит уровень мероприятия, то хотя бы придаст ему какое-то подобие серьезности. Напрасно. Просперо снял свой волшебный плащ и исчез бесследно.
Зато скоро я заметил другого артиста, пижона, известного в основном не по театральным постановкам или фильмам, а по самым омерзительным развлекательным программам вроде «Угадайки» или «Полдника у микрофона». Этот мужчина, одетый в черный костюм, лаковые туфли и немнущуюся рубашку с претенциозным галстуком-бабочкой, нервно крутился вблизи эстрады, о чем-то разговаривал с организаторами и делал какие-то записи. Не приходилось сомневаться, что именно он будет вести всю программу.
Ну, вот и началось. Напомаженный паяц, пританцовывая, выскочил на сцену, схватил микрофон и начал свой шутовской конферанс. Он острил, заигрывал с публикой и захлебывался в комплиментах в ее адрес. Это отдавало отвратительной, самой низкопробной халтурой, но аудитория веселилась и кричала «браво».
Процедура вручения наград происходила по следующей схеме: конферансье вызывал на сцену любительскую труппу (он начал с лауреатов, занявших низшие места), представлял — справляясь по бумажке — отдельных актеров, принимавших участие в спектакле, после чего — изображая модуляции голосом наподобие американских шоуменов — объявлял результат, то есть за что и какую награду получил коллектив. В этот момент ударник «Кошачьих погонял» исполнял бешеный туш на барабанах и тарелках, конферансье вручал одному из представителей студии диплом и немедленно отходил в сторону, оставляя лауреатов одних на сцене, чтобы они могли продемонстрировать свое искусство каким-нибудь броским номером. Когда наконец и эта часть ритуала подходила к концу, наступала очередь — так хорошо мне знакомой — музыкальной паузы, которую овациями приветствовали задние, в основном ряды зрительного зала, или какой-нибудь композиции в стиле биг-бит в исполнении «Кошачьих погонял».
Это было кошмарное зрелище. Самые глупые школьные празднества и самые позорные моменты
