Я дал новелле ироничное название «Форма сбывшихся надежд, или Две сцены из жизни Артура Шопенгауэра» и пришел к заключению, что, пожалуй, излечился. Мысли о Мадам уже не причиняли мне боли. Если я чего-то и хотел, то только чтобы она прочитала мою новеллу.
Поэтому в начале нового учебного года я отправился в школу проверить, вернулась она или нет. Я почти не верил в ее возвращение, но хотел убедиться. Случилось, как я и предполагал. В школе царил хаос. К власти пришел Солитер — временно или навсегда. О «бывшей пани директор» никто со мной и разговаривать не хотел.
Свой рассказ я дал прочесть старому Константы. Он был приятно удивлен. Предложил кое-что исправить и сказал, что вещь можно публиковать. Рассказ вышел из печати примерно через полгода — в одном из литературных журналов, издававшихся в то время.
Закончив первый курс университета, я уже имел за плечами литературный дебют.
И тогда, а точнее говоря, после очередных летних каникул, в сентябре, когда мне исполнилось ровно двадцать лет, снова произошло нечто такое, что нарушило покой моей души.
На следующее утро после моего дня рождения из Франции пришла посылка — небольшой пакет. Однако принес ее не почтальон, а специальный рассыльный. Мне даже пришлось заплатить за доставку. Моя фамилия и адрес, как на пакете, так и на почтовом бланке, написаны были не от руки, а на машинке, а вместо обратного адреса стояла печать и логотип какой-то неизвестной мне фирмы. Поэтому, распаковывая таинственную посылку, я и понятия не имел, кто ее мог прислать и что в ней находится. Понятнее не стало, даже когда я развернул бумагу. В посылке находилась плоская черная коробочка с цветным портретом Моцарта в двухлетнем возрасте и сделанной золотом надписью: «Hommage a Wolfgang Amadeus Mozart»![256]
Меня будто толкнуло что-то, когда я открыл коробку.
Внутри на атласной подкладке лежало вечное перо — необыкновенно элегантное. На узком золотом колечке вокруг колпачка виднелись три слова: «Meisterstuck»[257] и «Mon Blanc».
Я остолбенел, все еще не веря собственным глазам. Ведь, в конце концов, доказательств не было.
Скоро я их нашел.
В конверте, приклеенном ко дну плоской коробки с авторучкой, находилась цветная почтовая открытка с видом на Монблан, а на ее «почтовой» стороне я увидел написанные карандашом знакомым мне почерком следующие слова:
Дрожащими руками я начал обследовать коробку: какое еще потайное отделение, кроме отделения для авторучки, может здесь находиться. Наконец я нашел его — «второе дно» — под черным passe-partout, подвижным, съемным. Там лежал листок картона с золотым обрезом, на котором я увидел шесть написанных чернилами от руки, почерком Мадам коротких рядов строк, изящно, каллиграфически выстроенных в тесную колонку:
De la part du Verseau dans la force de l'age
pour la Vierge a l'age viril
(depuis le Dix Septembre)
au lieu d'une plume d'oie
avec les meilleurs sohaits
de courage et de…
Victoire[259].
Я смотрел на все это, как загипнотизированный, постепенно постигая многозначительность, точнее, взаимосвязь полученных мною слов и предметов. А смысла в них было более чем достаточно! Начиная от «первопричины», — что она вообще отослала мне посылку, что вообще решила сделать мне подарок в честь двадцатилетия и переслать его по почте; оформления этого подарка, то есть его содержания: вечного пера марки «Mon Blanc» модели «Hommage a Mozart»; до его «предуведомления», «сопроводительной записки» — таинственных и трогательных строк.
Она знала и помнила дату моего рождения! Знала мой адрес! — Откуда? Возможно, из школьных бумаг. — Значит, она записала мои данные и взяла с собой. Зачем она это сделала? — А если не из моей школьной анкеты, то откуда и как их получила? — И потом, она помнила свой «вопрос последний», заданный мне в посвящении, и в деталях помнила мое сочинение. Подчеркнув три буквы, она сделала тонкий намек на такую мелкую деталь, как гротесковый, псевдонаучный вывод, что выражение «virginite»[260] якобы происходит от латинского «vir» [261]. — А от «vir» происходит «viril», напоминала она мне, подчеркнув три буквы, — прилагательное, которое определяет свойственное тебе сейчас состояние, а не «virginite», на чем ты так настаивал.
Самой идеей подарка — а это должно быть именно перо — она также обращалась к моему истолкованию занятий звездной Девы и напоминала о моем стремлении стать писателем.
В проявлениях столь поразительной памяти и скрупулезности я усматривал следы — как далекого эха — характера ее отца в описании Константы. Мне вспомнился один факт из истории их дружбы, когда ровно в полдень шестого августа они встретились в Швейцарии на какой-то маленькой железнодорожной станции, договорившись об этом — по его инициативе — восемь месяцев назад неожиданно и случайно на улице в Варшаве.
Но и это еще не все! В мозаике, составленной из слов, попадались осколки слюды из «геологических» слоев ее жизни, о которых «официально» я ничего не мог знать. Открытка с видом на Монблан, выражение «la force de l'age» и, наконец, слово «Victoire», которое она употребила не только как дополнение к «souhaits», но и как имя — подпись. Конечно, всему этому можно было найти другие объяснения. Почтовую карточку с вершиной Монблан она могла выбрать по ассоциации с маркой вечного пера безо всякого намека на планы и мечты отца, связанные с местом ее рождения; «la force de l'age» — это выражение из обиходного языка, и не нужно немедленно бросаться читать Симону де Бовуар, чтобы им пользоваться; а «Victoire» могла быть, в конце концов, намеком на кульминационный момент в моем сочинении и на роман Конрада «Победа», цитаты из которого щедро выписаны в «Cahier des citations».
Однако я в это не верил. Я считал, что в ее словах скрыта глубинная связь с драмой ее жизни. Но если я прав, если все эти «стигматы» отражали особенности ее индивидуальности, то возникал вопрос, зачем она затеяла такую игру? Может, она все же знала, что я столько о ней узнал (но от кого? каким образом?), и в такой оригинальной форме ставила меня в известность? Но чего она хотела этим добиться?
И, наконец, ключевой вопрос: связан ли этот сюрприз с «топ oeuvre» — моим недавним литературным дебютом? Неужели она читала мой рассказ? Как он мог попасться ей на глаза? И что бы это значило? «Хорошо пишешь, теперь… напиши, пожалуйста, что-нибудь для меня. Во имя своей любви… своему Моцарту»?
Я пошел к Константы и, прикинувшись простачком, спросил, рекомендовал ли он кому-нибудь мой рассказ. Он ответил, что, конечно, рекомендовал и хвалил — двум-трем знакомым. — А за границу случайно никому не высылали? — Он с удивлением взглянул на меня. — Я тем временем достал из кармана открытку с видом на Монблан и мою новую авторучку и, протянув ему, сказал с каменным лицом:
