самодовольства и предвкушения словесного поединка, они привели меня в смятение на грани нервного срыва. Чем больше я знал, тем еще больше хотел узнать; в то же время осознание, что этому «альпийскому цветку» — гордому, непокорному и «победительному» — судьба не раз наносила жестокие раны и на нем отпечаток трагедии, окрашивало легкомысленную, хотя и мучительную тоску оттенком серьезности, и это, как ни парадоксально, усиливало жестокую пытку.
Пока она являла собой Снежную Королеву, гордую и прекрасную, холодную и недоступную, мечты, с ней связанные, отличались хищной, агрессивной окраской, тягой к насилию. Хотелось ее «раздеть», вывести из равновесия, подловить на слабости — проверить, короче говоря, есть ли у нее другое лицо, и если есть, то какое. Но с того момента, когда история ее жизни на моих глазах низвергла ее с Олимпа и сослала на землю, уготовив к тому же судьбу странную и трагическую, изменился также характер эмоций, которые она возбуждала. Место темных страстей, диких и извращенных, заняли робость и немое восхищение, подкрепленное уважением и искренним сочувствием. Это и превратилось в адскую муку. Потому что пропала всякая надежда хоть на какой-то ремедиум[117]. Когда на кон были поставлены только навязчивое возбуждение, неудовлетворенные амбиции, ощущение униженности и второсортности, все это еще удалось бы так или иначе уладить, по крайней мере имелся шанс получить какое-то удовлетворение — хотя бы в форме продолжения следственного эксперимента и сбора дополнительных сведений, чтобы в дальнейшем втянуть ее в свою игру, обратить на себя внимание, вывести ее из равновесия, смутить. А теперь очарование ею с довеском уважения и жалости полностью связывало руки. И что поделать с этой комбинацией чувств? Как с ними справиться, чем утешиться? Словами, осадой словом? Интригой с использованием намеков, двусмысленностями с целью вогнать в краску? Попытаться дать ей понять, что «все» о ней знаю? Теперь, в сложившейся ситуации, все это не имело смысла. Кроме того, я обещал Константы молчать. Дал честное слово. Рука еще помнила его железное пожатие.
Что делать? Что дальше предпринять? Как справиться с этой ситуацией? Чтобы, с одной стороны, не обмануть ничьего доверия, никого не подвести, а с другой… чтобы, однако… чтобы и мне кое-что перепало. По крайней мере, ослабило мучительную, позорную пытку.
К сожалению, ничего путного мне в голову не приходило. Сон тоже в голову не шел, гонимый лихорадкой разбуженного воображения. Я чувствовал, что вот-вот окажусь в западне. Оставалось протянуть руку и включить свет. Через минуту, сняв книгу с полки, я начал — лежа на боку — читать «Победу» Конрада.
Разбудил меня голос матери:
— Уже двадцать минут восьмого. Хочешь в школу опоздать?
Возвращение в мир реальности стоило мне больших усилий.
— Встаю-встаю, — пробормотал я.
— Что с тобой? Плохо себя чувствуешь? — обеспокоенно, хотя и строго спросила мать. — Почему свет горит?
Я открыл глаза и вновь закрыл, ослепленный резким светом. «Когда я заснул?»
— Зачитался… — сонным голосом ответил я. — Видно, так и заснул над книгой. — И добавил, медленно приподнимаясь в постели: — Чувствую себя прекрасно.
— Тогда советую тебе поспешить, — с иронией растягивая слова в темп моих движений, произнесла она и исчезла за дверью.
Мои глаза, притерпевшись наконец к свету, остановились на раскрытом, лежащем обложкой вверх на полу рядом с кроватью романе Джозефа Конрада. Я лениво нагнулся за книгой и повернул ее к лицу на открытой странице.
«Я поплыву по течению» — так звучала первая фраза, на которую упал мой взгляд. И такова была выделенная в абзац и помеченная тире формулировка позиции Гейста. Я нашел в тексте предыдущий абзац. Там говорилось что-то об осмотрительности как деструктивном подходе, способном посеять в душе глубокое недоверие к жизни. «Предусмотрительные люди мир не построят», — выражал свое мнение рассказчик. Дела, особенно великие, рождаются инстинктивно, «в благословенной тьме», а не по холодному расчету.
Я оделся, собрался и ушел, не позавтракав.
Французский в понедельник значился по расписанию четвертым уроком. После большой перемены. В десять пятьдесят пять.
До этого времени я мысленно прошел долгий путь.
Сначала, казалось, мне удалось избавиться от забот и проблем. Эх, да что там! Нашел из-за чего переживать! — Ну, узнал я о ней много всякого… Ну, вынужден тихо сидеть… Ну, руки у меня связаны… — Конечно, ситуация сложная, но ведь не безвыходная. Всегда можно разыграть другую карту. Симона де Бовуар. Пожалуйста, вот и она пригодилась! Может быть, даже и к лучшему. Особенно когда в рукаве спрятан козырь в виде аргументов и оценок Ежика… С этой стороны постучаться! Такой ключик попробовать! Если ловко открыть эту дверь, то, возможно, ничего иного и не потребуется. Ведь за ней скрывается все, с моей точки зрения, наиболее важное. Литературный вкус. Характер. Жизненные идеалы. Сфера чувств. Интеллект. Политические взгляды. Искусно начатая и направленная в нужное русло беседа о писанине де Бовуар станет беспроигрышным тестом. Какое бы мнение по этой теме ни высказывалось, особенно в форме ответа на специально подготовленные вопросы, оно не сможет оставаться нейтральным — будет о чем-то свидетельствовать, приоткроет закоулки души. Не удастся рассуждать на эту тему и ничего не сказать о себе.
Однако с течением времени мой оптимизм и вера в успешный исход дела начали постепенно ослабевать. Литературный диспут как способ познания души другого человека и как суррогат сближения — звучит обещающе и даже красиво, но что, в сущности, означает! Во-первых, какую подготовительную работу придется проделать, чтобы из этого что-то получилось! Нужно вновь прочесть все эти повестушки и нудные мемуары… Мало — прочесть. Изучить! Наизусть выучить, чтобы свободно владеть материалом. Кошмар, геенна огненная! Ну и, кроме того (точнее, прежде всего), обдумать сам «коллоквиум», то есть стратегию подачи реплик и вопросов и направления беседы с целью незаметной подготовки ее к серьезным confessions. Головоломная задача. Выше моих возможностей. — Но если даже предположить, что я сумею с ней справиться, как такая беседа вообще может состояться? В результате чего и где? На уроке? В кабинете? Фантазии отрубленной головы! Самые невинные и благие намерения уничтожались уже в зародыше и заканчивались ничем!
В конце третьего урока мои сомнения затянули меня на самое дно. Я потерял всякую веру не только в тот или иной план, но и вообще в возможность каких-либо действий, облегчающих вертеровские страдания. Тогда же возник страх. Мне стало казаться, что у меня на лице все написано: мои терзания — жалкие и унизительные, мои «следственные эксперименты». И мысль, что через полчаса я окажусь с ней лицом к лицу, повергала меня в панику. Нет, она не должна меня видеть, когда я в таком состоянии! Нужно отступить, пока не пришел в себя.
На большой перемене я, никого не предупредив, тайком ушел с уроков.
Сначала какое-то время я бродил по улицам, мысленно представляя себе, что сейчас происходит на уроке. Особенно меня интересовало его начало.
Вот она читает список присутствующих. Меня нет. А ведь на первых трех клетках напротив моей фамилии нет отметки «отст» (отсутствует), следовательно, раньше я был на уроках. — «Qu'est-ce qu'il у а? Где он? Был на уроках? И что же? Disparu?[118] Отпросился? Никто не знает? Странные манеры!» — Как теперь дело повернется? Снизит мне оценку за четверть? Начнет спрашивать? Потребует объяснений? Что я ей скажу? — Тетрадь! «У меня нет тетради… Vous le gardez toujours[119]. Кроме того, я чувствую, насколько надоел вам своим умничаньем. Поэтому освободил вас от своего присутствия, дал отдохнуть…» — Неплохо. Что она на это скажет?
Мысль о тетради, которую она мне так и не отдала, натолкнула меня на определенные действия.
С площади Парижской Коммуны (до войны площадь Вильсона), от остановки, неподалеку от которой
