целое, все то, что ему так нравится в ней, сплавлено воедино.
Валентину кажется, что женщины, вероятно, думают по-другому, и ему впервые становится интересно, как Мимосина видит его. Эта мысль не доставляет особой радости, ибо Валентин вспоминает момент их расставания, когда он был мертвецки пьян и стоял, покачиваясь, у дверцы ее кареты.
Однако он доверяет этой девушке с почерневшими пальцами. Возможно, все дело в вине, а может, в усталости. Однако Валентин уверен, что скоро он увидит прекрасный портрет Мимосины Дольчеццы. Чтобы помочь художнице, он продолжает говорить, не переводя дух, пока его губы не немеют и все мысли не испаряются из головы. Сесилия кивает, иногда улыбается, но большую часть времени выглядит сосредоточенной и серьезной.
— Вы уверены? — спрашивает она. — Вы точно знаете? Что она изящна и имеет округлые формы? Поскольку сердце может исказить ваше представление о ней и потом вы будете горько сожалеть, когда вашим глазам откроется правда. Глаз — это линза, увеличивающая объекты, которые ему по нраву. А увеличение, как известно, склонно к искажению.
— Я уверен! — восклицает он время от времени. И это действительно так. Ему кажется, что он сочиняет любовную поэму, дифирамб прелестям Мимосины, грустную запоздалую элегию, которую ему следовало презентовать ей намного раньше. Жаль, что она не слышит его. Она бы не чувствовала себя недооцененной.
Валентина охватывает беспокойство. Он много дней не был так близок к ней. Поскольку ее нет с ним во плоти, он жаждет увидеть хотя бы ее образ.
Но когда Сесилия наконец откладывает угольную палочку и поворачивает мольберт к нему, он видит лицо, которое имеет лишь отдаленное сходство с Мимосиной.
Хотя лицо кажется ему до боли знакомым. Оно даже чем-то похоже на лицо Тома. Девичья полнота губ напоминает ему Певенш.
— Пожалуй, я сделала ее слишком юной и округлой, — с сожалением говорит Сесилия. — Это всегда случается, когда я так работаю.
Она добавляет резкую тень под одним ее глазом.
— Либо она такая, либо вы мне рассказали не всю правду, — бросает она Валентину.
Валентин боится произнести хоть слово. По всей видимости, слова выдали не только его любовь к актрисе, но и прочие хлопоты, занимающие его мысли: смерть Тома и заботу о его дочери. Он обязан объясниться, но язык не слушается его.
Художница заслужила его оценку, будь она положительной или отрицательной. Сесилия начинает терять терпение.
— Значит, я ее обезобразила? — едко интересуется она.
Валентин приходит в себя в достаточной степени, чтобы начать протестовать.
— Возьмете это с собой? Сомневаюсь.
Девушка рассержена. Он видит, как краснеют ее щеки, и вспоминает, что Том говорил ему о ней: Сесилия Корнаро обладает тем, что венецианцы зовут «раздвоенный язык», — у нее чертовски острый язык. Он падает духом, представляя все те неприятные вещи, которые она может сказать ему, пока он приходит в себя.
Она говорит ему довольно резко:
— Знаете что, если это ваша возлюбленная, то она вас обманула. Она только прикидывалась венецианской актрисой. Возможно, она обманула вас не только в этом, а, синьор?
Валентин вздрагивает и склоняет голову.
Сесилия, по всей видимости, устыдившись своей резкости, добавляет мягче:
— Лучше возвращайтесь в Лондон, синьор Грейтрейкс. Здесь вам делать нечего.
Женщина на картине не его возлюбленная, и это все меняет. Он спешит в свои апартаменты, приказывает упаковать все свои вещи и прощается с удивленными близнецами. Напоследок он заглядывает во все мастерские и цеха, которые будут задействованы в производстве эликсира, и пожимает на прощание руки, пока у него не начинают болеть пальцы. Когда он сообщает коллегам о близком отъезде, его обнимают так долго, что у него начинает кружиться голова. В последний раз он наблюдает за любовниками из соседнего дома, роняя слезы на оконное стекло. Он никогда не был так расстроен. Ему очень хочется вернуться домой.
Он не столько стремится в безликий Бенксайд, сколько устал от красоты Венеции. Он истощен ее постоянными соблазнами, оскорблен, что она воспринимает его как дешевку, даже тогда, когда он занят столь важными приготовлениями. Изгиб Большого канала, мурлыканье скрипки за захлопнутыми ставнями, лучи солнца, освещающие мягкие очертания гондолы, — и его сердце безвозвратно разбито, как и у любого другого иноземца. Здесь он теряет свою природу, не может нормально соображать. В Лондоне его мозг восстановится и, возможно, сердце постепенно излечится.
Валентин запутался. Пока он прощается с многочисленными знакомыми, иссиня-черное небо заволакивает грязными тучами. Воздух становится спертым и густым, как перед грозой. Каменные колонны уже покрылись влажными пятнами, не дожидаясь дождя. Вода в каналах скорее дрожит и дергается, чем течет, будто бы кто-то вылил в них студенистые чернила кальмара.
И, конечно, на всех колокольнях Венеции принялись яростно звонить в колокола, словно в унисон с его горем.
Исчезнув, Мимосина разрушила не только хрупкую ткань их романа, но и показала ему, что он не умеет любить и быть любимым, что он пустышка. Какую тонкую месть она уготовила ему за его пренебрежение! Она даже не догадывается об этом. Словно пена, исчезло его счастье, которое, как он теперь понимает, было таким иллюзорным. Он бросил ей свое сердце, но она этого не поняла. Лицо куклы, сердце куклы, маленькое механическое устройство, не ведающее о темной стороне страсти, чей ход может ускориться только при виде любви на лице мужчины, красивых платьев, блеска льда на Темзе и снега в Гайд-парке.
Пора возвращаться домой.
Но у него остался долг, который он обязан выполнить перед отъездом.
Впервые Валентин заставляет себя пересечь рыбный рынок и приблизиться к месту, где погиб Том. До сего момента он не мог сделать этого. Теперь он пал так низко, что чувство потери уже не властно над ним. Важной частью пока что неудачного расследования было посещение места преступления. Напрасно он не сделал этого раньше. Чтобы это было не так неприятно, он решил отправиться туда не ночью, как Том, а в оживленные утренние часы.
Гроза не принесла облегчения.
Наступил новый прекрасный день, нагнавший на Валентина еще большую тоску. Небо усеяно достаточным количеством облаков, чтобы пейзажист пришел в восторг от открывающихся возможностей. Гондолы рассекают сине-зеленые воды, по которым скачут солнечные зайчики.
Валентин напоминает себе, что гуляет не для собственного удовольствия. Чтобы лучше сосредоточиться, он вешает на плечо сумку Тома — легкий, но болезненный груз. В последнюю минуту он порылся в шкафу, нашел ту самую шелковую ночную сорочку и запихнул ее в сумку.
Он идет по улице Кампо Сан Сильвестро, поворачивает налево на Кале дель Стивалето, потом направо, потом снова налево. Прежде чем он видит рынок, внезапно сильный запах рыбы заставляет его удивленно моргать, но не только от того, что неприятен, а еще и потому, что напоминает ему об одной фразе, которую он не может забыть.
Валентин подходит к блестящим прилавкам рынка. Эта мысль невыносима, однако она всплывает в его мозгу каждый раз, когда он бросает взгляд на треску, на сельдь, на усача, на краба, на угря.
Его спина ровная, как стол. Он тяжело подходит к мосту у Рива дель Оджио и перегибается через парапет, чтобы увидеть потаенный уголок, где, как он знает, было обнаружено тело Тома.
Он резко делает шаг назад, потому что на том самом месте лежит скумбрия с распоротым брюхом. Над
