ней стоит чайка и лакомится ее потрохами. Валентин отворачивается. Он заставляет себя изучить камень, на котором она лежит, страшась увидеть что-нибудь, что напомнит ему о Томе.
Но он не может переломить себя. Все его тело молит о том, чтобы он ушел.
Он дышит рыбьим духом, ноги скользят на рыбьей чешуе. Крики продавцов заставляют его дрожать. Они громкие и, кажется, агрессивные. Даже яркие цвета фруктов причиняют ему боль. Валентину кажется, что продавцы рыбы преследуют его на своих тачках. Голова идет кругом. Из сумки Тома высовывается кружевной край ночной сорочки.
Отражение в воде стало кроваво-красным из-за расположенной напротив багровой стены. Кажется, что кровь продолжает течь в канал.
Однако он не может оторвать взгляда от каменной кладки возле канала. Невозможно не представить тело Тома там, особенно теперь, когда он совсем недавно видел его труп в гробу с пропитанной кровью рубашкой. Он с трудом вспоминает, что на груди у его друга не было обнаружено никаких ран.
Это уже слишком. Валентин, спотыкаясь, уходить прочь, так ничего и не узнав. Он почти бегом возвращается в свои апартаменты, где подходит к окну и, прижавшись носом к стеклу, надеется увидеть любовников. Они исчезли, а их комната впервые выглядит захламленной и покинутой, словно они вовсе никогда не существовали.
На следующий день Валентин отбывает в Лондон.
Валентин Грейтрейкс, стоя в гондоле, направляющейся в Местре, оборачивается на секунду, чтобы бросить прощальный взгляд на вздымающиеся башни Венеции, острые и черные на фоне ярких цветов заката. Спустя всего несколько секунд вечер заволакивает город эфемерной дымкой, словно бы пряча неприятный сюрприз. При этом обманчивом освещении Валентин чувствует тревогу, хватая себя пальцами за горло. Он чувствует, что в городе действительно нет Мимосины Дольчеццы, но он не может отделаться от мысли, что здесь что-то нечисто. В Лондоне у него больше возможностей разузнать о ней и Томе.
В любом случае он оставил Певенш слишком надолго.
«Меня, несчастную, не замечают», — вспомнилась ему ее обычная жалоба. Очень странно, что она ни разу не написала ему за все эти недели. Она прислала лишь одну маленькую записку в день, когда он прибыл в Венецию. В записке было всего четыре слова. Их несложно запомнить, как любые слова, взывающие к совести. Певенш написала только это, даже не подписавшись: «Обо мне совсем забыли».
Часть пятая
Сироп от истерии
Берем отвар черешен, полынь, болотную мяту, всего по три унции; отвар переступня, полторы унции; тинктуру клещевины, пол-унции; янтарное масло (хорошо перетертое с одной унцией белого сахара), 24 капли; смешать.
Эти и прочие зловонные препараты помогают при приступах истерии. Они успокаивают и укрепляют дух. Лучше всего использовать это средство, поскольку оно достаточно эффективно. Однако оно подходит не всем, поскольку были случаи, когда янтарное масло вызывало отвратительную вонючую отрыжку и пациента так тошнило, что он не мог больше его принимать.
Я знала наверняка, что он был со своей Дольчеццой. Ничто не могло поколебать меня в этой уверенности. С чего бы ему быть в Италии так долго?
Я старалась не упоминать ее имени, когда интересовалась у Диззома датой возвращения дяди Валентина. Он довел меня до истерики ложью о каком-то эликсире, производство которого требует серьезной подготовки в Венеции. Словно в глупую бутылку не нальют обычное варево из трав, шоколада и одурманивающих спиртов, успех которого обеспечен благодаря раздутой рекламе и наглости дяди.
— А, ну конечно, — растягивая слова, сказала я. Я была вне себя от ярости. Бедный маленький Диззом морщился и наклонял голову, как он поступал всегда, когда разговаривал с папой. Большинство людей всегда так делали, когда говорили с папой.
Дважды в неделю Диззом приходил ко мне в академию с маленькой сумочкой, полной лекарств для моего своенравного желудка и слабого мочевого пузыря. Некоторые из них были очень недурны на вкус. Другие имели последствия, которых бы устыдилась любая леди. Да, некоторым девочкам, которые традиционно пили портер с госпожой Хаггэрдун после обеда, приходилось несладко из-за причуд моего организма. Я заметила, что из-за этого мероприятие стало быстро терять почитателей.
Госпожа Хаггэрдун заметила по этому поводу:
— Остаются только избранные.
Твердое средство для чихания
Берем конфекцио хамеч, порошковый вьюнок, всего по две драхмы; эуфорбиум, шестнадцать гран; все перемешиваем до консистенции пасты, которую катаем в шарики и засовываем в ноздри на час, прикрывая нос шарфом.
Я все еще думала, что делать, когда прибыла в Лондон.
Я сопротивлялась сильному желанию броситься в объятия любимого. Поскольку в таком случае Валентин Грейтрейкс, сам того не желая, приведет моих преследователей прямо ко мне. Они знали о нашей связи. Первым делом они будут искать меня в его постели, с ужасными последствиями для нас обоих. Нет, нужно было подождать, чтобы мой след остыл, позволить Маззиолини приехать в Лондон, перевернуть его вверх дном, признать, что меня здесь нет, и убраться восвояси. Только тогда я могла идти к любимому.
Обратное путешествие в Лондон почти полностью лишило меня средств. Мои хозяева никогда не давали мне много наличности, желая предотвратить побег, который я все-таки совершила. Теперь я вынуждена была питаться одной росой, если только мне не удастся найти способ заработать.
Как я должна была зарабатывать все это время? Работа в театре была небезопасна, поскольку меня преследовал Маззиолини. Я не умела готовить, мыть или шить. У меня не было ни умения, ни желания зарабатывать подобным способом. Я не хотела загрязнить себя покорностью этих занятий, поскольку в противном случае мое лицо всегда носило бы отпечаток этих ремесел.
Я решила залечь к югу от реки, где все было дешевле. В некотором смысле мне было приятно находиться поблизости от того места, где Валентин занимался своими делами. Никто из его коллег, не считая Диззома, не узнал бы меня. Диззом редко покидал склад. Я могла спокойно ходить по тем улицам, опасаясь столкнуться лишь с возлюбленным. Я была всегда начеку, потому успела бы спрятаться, завидев его первой. Он же думал, что я в Венеции, потому ему не было нужды присматриваться к женщинам на улицах.
Я завела знакомство с одним кучером с помощью лести и показной беспомощности. Он посоветовал мне чистое место в одном из закоулков возле Лондонского моста, где его двоюродный брат держал пансион. Я сообщила, что я итальянка, трагически лишившаяся мужа во время заграничной поездки, и что я ожидаю перевод значительных сумм, причитающихся мне от состояния моего английского мужа. Между тем я сказала кучеру, а потом и его брату, что собираюсь пожить в крайней скромности и уединении.
Я добавила:
— Поскольку я сейчас нахожусь в стесненных материальных обстоятельствах, полагаю, что неразумно было бы жить на широкую ногу.
