о миллионах обыденных вещей.
Он просеивал отходы псионической деятельности миллионов астро-телепатов более сотни лет, и ему доводилось обнаруживать в остаточных энергиях переданных сообщений все разновидности безнравственности, жадности и смутьянства. Он повидал самое худшее, что только было в людях, все те чёрные, мелочные, нелепые, злобные подтексты, что скрывались в тысячах разнообразных мест во всём том, что они говорили, причём даже и не подозревая об этом.
И среди бесчисленных навеянных грёзами посланий, что приходили в Город Прозрения, Эвандр Григора начал видеть проявляющуюся Систему. Он десятилетиями изучал любые Последки, которые только содержали дразнящие намёки на эту вырисовывающуюся согласованность, узнавая всё больше о её блистательной сложности с каждым обнаруженным им обрывком. Завуалированное упоминание о ней могло содержаться лишь в одной из каждой сотни передач, затем – в одной из тысячи, из десяти тысяч. Истинная суть послания всякий раз пряталась за таинственностью или безумием, скрывалась в таких тонких подтекстах, что мало кто смог бы опознать в них тайнопись, включая даже самих отправителей подобных сообщений.
Минули десятилетия, и стало ясно, что в Империуме имеется некая тайна, известная лишь разрозненной диаспоре безумцев, которые вообще не знали о существовании друг друга, но тем не менее отправляли в пустоту свои отчаянные послания в безрассудной надежде, что их предупреждение будет услышано.
Лишь здесь, в Шепчущей Башне, эти совершенно непохожие обрывки сходились вместе в одиноком напеве, старающемся пробиться через какофонию голосов.
Григора не расшифровал суть этой песни полностью, но он пришёл к одному неизбежному выводу.
Она становилась всё громче с каждым проходящим днём.
Восход принёс с собой свет, но не передышку от холода. Горы в вышине были ошеломительно белыми от снега, но он практически отсутствовал на крышах Города Просителей. Тысячи людей, сгрудившихся в таких ограниченных пространствах, поднимали температуру окружающей среды, и этого хватало, чтобы не дать лечь снежному покрову, но было недостаточно, чтобы мороз перестал кусаться. Роксанна поплотнее запахнула свою одежду и поёжилась, толкая цельнометаллическую стальную дверь Храма. Та громко заскрипела, раздражая слух, и тяжело хлопнула за спиной. Роксанна ступила в гулкое пространство, посвящённое скорби.
Как и большинство зданий Города Просителей, Храм был сооружён из подвернувшихся под руку материалов, которые умыкнули с мест строительных, ремонтных и переделочных работ, бесконечными циклами которых был в настоящее время охвачен Дворец. Для возведения его стен использовали обрезки мрамора, которые сложил и скрепил раствором бродячий мигу, изгнанный из Цехов Каменщиков за пристрастие к наркотикам.
Эту каменную кладку покрывало многообразие вылепленных и высеченных на ней фигур: мятущиеся ангелы с воздетыми руками, рыдающие херувимы с серебряными трубами и огромные птицы со скорбно опущенными золотыми крыльями. Мозаичные изображения плакальщиков, набранные из гиптской гальки, глядели вниз с кирпичных карнизов, а с расписных фресок, скомпонованных из битого стекла, неотрывно смотрели посмертные маски мертворождённых детей.
Храм заполняло пёстрое собрание скамей, организованных в отдельные огороженные места наподобие церковных[23]. Многие из них были заняты скорбящими семьями, собравшимися вокруг тела дорогого им человека. Некоторые покойники были стариками, но таких было меньшинство. Люди вскинули глаза на звук захлопнувшейся двери, но Роксана держала голову опущенной. Её здесь знали, но не настолько, чтобы людям захотелось с ней поговорить, и это была именно та ситуация, которая её устраивала. Такие, как она, привлекли бы к себе внимание, а это было последним, чего она желала.
На дальнем конце Храма обретался предмет его гордости – высокая статуя тёмного окраса, которая стала известна под названием 'Отсутствующий Ангел'. Военные каменщики забраковали исходный материал из-за какого-то изъяна в сирийском нефрите и выкинули её на свалку отходов. И, как и большинство вещей, отвергнутых Дворцом, она в конце концов очутилась в Городе Просителей.
Статуя была изваянием коленопреклонённого мужчины, чьё мускулистое тело имело классические пропорции. Она нуждалась в завершении. У неё отсутствовало лицо, которому скульптор-каменщик, по всей видимости, намеревался придать сходство с каким-нибудь имперским героем. Статуя простояла в Храме больше года, но Палладис – по каким-то ведомым лишь ему причинам – решил оставить её безликой, хотя Роксанне никогда не удавалось избавиться от ощущения, что скульптура смотрит на неё глазами, которые просто ждут, когда их изваяют в камне.
В сравнении с покоями, в которых Роксанна провела своё отрочество, убранство Храма было грубым и безыскусным. И всё же, скорбящие статуи обладали очарованием, далеко превосходя в этом всё, в окружении чего она выросла. И, что делало их ещё более потрясающими, они все были сработаны одним человеком.
Палладис Новандио стоял около Майи, которая рыдала на коленях у ног Отсутствующего Ангела. Она баюкала недвижимого младенца, держа его у своей груди, как будто в надежде, что он возьмёт её вновь. Слёзы Майи падали на глаза ребёнка и скатывались с его холодных щёк. Палладис поднял взгляд и приветственно кивнул Роксанне, усаживающейся в боковой части нефа. Она находилась в двух шагах от сердца не признающего религию Империума, и всё-таки она была в храме. Эта мысль заставила её улыбнуться – как мало что другое с тех самых пор, как она, впав в немилость, вернулась на Терру.
Она подпрыгнула, когда её руки коснулся сутулый мужчина. Она не слышала, как он приблизился. Он встал рядом с ней, его лицо было подёрнуто опустошённостью утраты.
– Кого ты потеряла? – спросил он.
– Никого, – ответила она. – По крайней мере, в последнее время. А вы?
– Моего младшего сына, – сказал мужчина. – Там, у статуи, – это моя жена.
– Вы Эстабен?
Мужчина кивнул.
– Я так соболезную вашей потере, – сказала она.
Мужчина пожал плечами, как будто дело и гроша ломанного не стоило.
– Может, так оно и лучше.
Прежде чем Роксанна успела спросить Эстабена, что он имел ввиду, тот вручил ей сложенную пачку бумажных листов и направился к концу нефа. Он доковылял до Майи и легонько взял её за плечо. Та отрицательно замотала головой, но её муж нагнулся и что-то прошептал ей на ухо. Она опустила вниз своего мёртвого сына, и накал страданий в её причитаниях взлетел на новый уровень.
Эстабен повёл её прочь от статуи, и когда они проходили мимо, Роксанна склонила голову, якобы оставляя их наедине со скорбью, но втайне опасаясь, что их беда и злополучность могут оказаться заразными. Она подняла глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как на скамью перед ней усаживается Палладис, и блёкло ему улыбнулась.
– Ты достала лекарство? – спросил он без предисловий.
Она кивнула:
– Да, хотя пришлось довольно долго расталкивать Антиоха – он был в отключке из-за кваша[24].
– Любитель подегустировать собственные товары, – покачал головой Палладис. – Идиотизм.
– Вот, – сказала Роксана, передавая тряпичный мешочек размером с её кулак. – Этого должно хватить для обоих детей.
Палладис взял лекарство и кивнул. Долгие годы работы с камнем рашпилем и резцом сделали его руки жёсткими и мозолистыми, а под их ногтями навечно залегла чёрная кайма. Это был мужчина средних лет с седеющими волосами, чьё лицо было обветренным, как склон утёса, потому что он провёл на открытом воздухе всю свою жизнь, высекая статуи, колонны и замысловатую отделку сводчатых арок и
