— Много чего. Ко мне приходил мальчик, что-то просил, не помню. Я должна была подослать его к женщине с твоим именем.
— Что за женщина?
— Я не помню.
— Какой у нее был… код?
— Мать царя.
— Кто с тобой говорил, постарайся вспомнить!
— Я не помню.
— Кто тебе приказывал? Это важно. Я должен знать, кто за тобой.
— Я не помню.
— Мужчина. Загорелый, родинка на шее, вот здесь. Девочка, лет восьми, черненькая, с хвостиками, в розовой майке. Кто из них? Ты кого-нибудь видела?
— Нет. Я больше ничего не знаю.
Она врала.
Когда встречаешься с человеком, которого долго не видел, но думал о нем, в первые минуты неловко. Не соответствует образу в голове. Он не хуже и не лучше, просто не такой, ведь образ в голове больше ты, чем он. Отсюда неловкое молчание, смешки, глаза в землю и суетно спотыкающийся разговор из одних банальностей.
Со Светкой так не было. Они долго не виделись и изменились. Перед Алишером сидела женщина семнадцати лет. Они пошли к реке, чтобы им не мешали.
— Я каждый день с тобой говорила. Не сама с собой, а как будто посылала сигнал и получала обратно. Ты получал их?
Нет. Не получал. Он перестал думать о ней после расстрела в тюрьме.
— Да.
— Вот видишь. Сергей правильно говорит. Это интуиция. Поэтому мы выжили. Мы — люди будущего.
— Ты его любишь?
Улыбка сошла с ее лица. Ей было хорошо, и она не хотела говорить на болезненные темы. Он ждал.
— Я останусь с ним, Али.
— Ты его не любишь! — Алишер не убеждал ее, а подытоживал ощущения. Она ничего не сказала, но он понял ответ так четко, как если бы ему проорали его в ухо.
— Я не знаю уже ничего. Если я уйду, ему будет плохо. Это тоже любовь, просто другая. Кто сказал, что любовь одна? Ведь можно любить ребенка и мужчину?
— Свет, прошу тебя, не надо. Ты только хуже делаешь.
— Я люблю и его, и тебя. Я волновалась за тебя. И у меня нет сейчас вины, и я счастлива, что вы здесь оба, что живы, но если я вернусь к тебе, вместо любви пойдут обида и ревность. Я хочу любить вас обоих. Как сейчас.
— То есть останешься с ним.
— Ты чужой, Али. Когда говоришь так — чужой.
— Я не знаю, что тебе сказать, Свет. Ты все правильно говоришь, но мне-то что делать? Как жить? Как мне одному, когда ты рядом?
Она стала его жалеть, но это было еще хуже. Он же не ребенок, чтобы его уговаривали. Они долго сидели, и никто не уходил первым. Вот, думал Али, пришли два человека в место, где ничего не было, и сразу стало грустно. В лагере гавкнула собака. Али дернулся.
Он боялся собак. Боялся, что собаки Макарыча, любившие человечинку, прибегут к его, Алишера, собакам в деревню, а те скажут, что теперь Али
— За мной собаки бегут, — сказал он Свете, — мне уходить надо.
Псы дикой охоты за мной.
Он встал и подал ей руку, она протянула свою. Ладошка была теплая, шелковая. Вместе пошли в лагерь и молчали. Она увидела у конюшен Антона и пошла к нему, облегченно вздохнув, а Алишера резануло по нутру и ее облегчение, и сочувственный кивок Антона.
Обойдусь без вашей жалости, уходя, подумал Алишер.
Было хорошо работать. Изводить себя, делать что-то простое, тяжелое и полезное. Он бросался на работу с яростью голодного. Но потом приходила ночь, и он опять не мог спать. Было б лучше, если б ее здесь не было. Было б лучше, если б он сам сюда не приходил.
Надо уйти, понял Алишер, иначе он не выдержит. От собак, от Светки, от всего.
С ним жили девятеро холостяков, все кадеты. Они называли дом «общагой». Он тоже пошел в кадеты, но не из желания научиться драться, и так умел. Это позволяло еще убить время. Он подождал, пока все уснут. Оделся. Взял рюкзак, положил в него нож и кусок плохого, сырого хлеба из пайка. Никто не проснулся.
Он вышел на улицу. Луны не было, и он постоял минуту, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.
И что, вот так уйду сейчас, и все? — думал он.
Али не хотел запомнить Светку радостно бегущей к Антону. Ему нужно было вытеснить это воспоминание другим.
Я пойду к ней. Не проститься. Просто к ее дому. И буду всю жизнь помнить ее спящей в нем, и она будет Светкой, не моей и не его, а спящей.
В доме Кошелевых горел свет.
Услышу ее голос и уйду. Сохраню услышанное слово, отпечатаю его в голове и буду вспоминать ее через это слово, оно станет ключом к ящичку памяти, где хранится Светка.
Он подошел ближе, там говорили глухо, он слышал гул, но не мог разобрать ни слова. Уже хотел уходить, как кто-то прямо над его головой открыл форточку, и оттуда вышел теплый, дымный воздух, запахло сигаретами.
— Больше не открывай, не надо! — Он узнал голос Винера.
— Пэ-пусть п… п… пэ-роветрится! — Это был косоглазый, Сашка Погодин.
— Господи, вот ты запуганный! — сказал Антон Винеру и пошел к окну.
Алишер прижался к стене. Кошелев выглянул, пощупал темноту взглядом и пошел обратно.
— …Чем дольше мы ждем, тем труднее становится. Люди его боготворят уже… — Это был Винер.
— Может, и нам стоит? — вступил Антон. — Нет, серьезно! Мне самому страшновато при его прогонах, но с точки зрения выживания он делает толковые шаги. Сегодня за час так толпу сплотил, баб можно было с голыми руками на Головина пускать, порвали бы.
— Т-тебе п-понравилось? — иронично и зло поинтересовался Погодин.
— Оставлять его нельзя, — густой хрипловатый голос принадлежал здоровому хохлу с усами, как его, Бугриму. — Такие разговоры всегда плохо кончаются.
— Может, договориться? — Алишер узнал Игната.
— Нет! — снова Винер. — Нельзя. Вы видели, как его толпа любит? Вы видели, во что он нас ставит? Убить, сейчас, немедленно. Вопрос как оформить. Нас подозревать не должны.
— Он к реке молиться ходит, — сказал Карлович, — я видел. Садится к березе и глаза закрывает. Подойти, и в шею.
— Ты, что ли, резать будешь, умник? — пробасил Бугрим.
Все знали, что убивать будут они с Антоном, у других не получится.
— Надо будет, я убью, — спокойно и с достоинством сказал Карлович.
В комнате воцарилось молчание, а потом все разом засмеялись неожиданной храбрости Карловича.
