— Карлыч, от ты, оказывается, вояка, — подзуживал Бугрим.
— То, что Сергей пытается строить, пахнет фашизмом, — продолжил Карлович, не обращая внимания на смех. — А фашизм — политический принцип дьявола. Мы не можем быть спокойными нигде, пока его не остановим.
— Антон, что с оружием?
— В охране сейчас пятьдесят два человека. Мы с Бугримом пробивали, не в лоб, конечно. Они нас поддержат.
— Стволов?
— Тридцать пять.
— Почему так мало? Остальные где?
— У кадетов.
— Как с ними?
— Главное — Гостюхина хлопнуть, — Антон прокашлялся. — С ним не договориться, он пес крайневский. Его нужно сразу, с Сергеем…
— Кто? Игнат?
— Та не могу я! Когда Олю убило… В ту ночь он там же дрался. За нас.
— Я сэ-сэ-делаю.
— Да закройте форточку уже, не май месяц! — сказал Винер.
Форточка противно скрипнула, когда ее затворяли.
Получасом позже, уходя от Сергея, Алишер повторял себе: ты спас святого. Ты отдал долг. Ты спас святого. Ты отдал долг. Ты спас…
Нет, дорогой, говорил второй Али, сидевший глубже первого, — ты ударил в ответ. В спину, правда, гордись! До этого упивался благородством — вот, мол, уйду в печали. Но ты просто отступался от своей женщины, которую трахает другой мужик. А сейчас все переиграл. Браво! Готовься к переезду.
Одного вырубил, но другие навалились, повисли на руках, одолели скопом. Разозлившись его сопротивлением, стали бить, вытащили на улицу, а Светка орала и прыгала на них, и ей засветили пощечину, и ее голова мотнулась, и тогда Антон прекратил драться, поднял руки.
В волосах Бугрима было спекшееся кровавое пятно: не могли сладить, пока не вырубили обрезком трубы по башке. Его руки были связаны проволокой, а вокруг шеи был обмотан провод, конец которого держал в руках один из крайневских псов, кадетов.
Распоряжался Гостюхин. Хотел поставить пленников на колени, но не решился при Сергее, и они стояли в ряд, со связанными за спиной руками, все пятеро, за гаражами, при свете всего пары факелов, чтобы не разбудить лагерь. Сашке Погодину сильно разбили лицо, он шатался и упал бы, если б его сзади не поддерживали двое кадетов. С разорванной губы вниз тянулась тонкая нитка крови, левый глаз заплыл в синяк. Его брал сам Гостюхин, Сашка исхитрился пару раз хорошенько стукнуть его, и потом Сева отыгрался, прыгая на нем, ударяя ногой лежачего в лицо, как футболист. Убил бы, если б Сергей не приказал: всех брать живыми.
— Что ж вы наделали? — спросил Сергей с тяжелой болью в голосе. — Что мне теперь делать с вами? Не было печали… Вас казнить надо, перед всем народом, завтра! Идиоты, господи, какие идиоты… Вы ж не против меня, вы против Замысла пошли. Понимаете, кому служите, кто вас направляет?
Они молчали. Спорить было бесполезно.
— Я вас изгоняю. Скажите, что из домов брать, что с собой возьмете, ребята вынесут.
— Ты не можешь, это моя земля, — сказал Миша.
— Уже нет, Миша. Давно.
Гостюхин не скрывал недовольства, но Сергей не обращал внимания.
— Миша, Антон, у вас жены. Им лучше остаться здесь. Безопаснее. Но если вы хотите и они согласны…
К главному выходу, через весь лагерь, не повели. Сергей боялся не того, что их попытаются освободить, а того, что толпа, узнав о намерениях заговорщиков, разорвет их.
Пока их брали, Сергей молился. Просил Господа укрепить и дать силы. Как же тяжело идти путем Твоим, Господи! Это потому, что ты первый, отвечал кто-то. Ты прокладываешь путь, и по твоим следам будет легче.
— Вы — нашего рода, — сказал Сергей семерым уходящим. — Вернетесь — примем.
А Гостюхин, когда вел к воротам, говорил шепотом, чтобы Сергей не слышал:
— Бойцов ваших разоружили и поговорили. Все за нас. Кто сунется обратно — убью. В лесу перехвачу.
Если бы не он, Сергея бы убили. Он защитил хозяина, это была его миссия.
Алишер схватил Свету в злые сильные объятия, не давая ей идти; Антон крикнул, чтобы оставалась, но она, непонятно где взяв силы, оттолкнула Али, плюнула ему в лицо и побежала к Антону.
— Я пойду с тобой, и не говори ничего!
Она пошла с Антоном, а Аревик — с Мишей. Обе были заплаканы, веки набухли, глаза красные. И Сергей тоже плакал, когда молился.
Из оружия им дали ножи. В мешки и рюкзаки торопливо насовали продуктов. Вывели к задним воротам.
— Ближние деревни заняты, — сказал Гостюхин, — идите дальше, в сторону Яшина.
Они готовы были идти.
— Погодите! — сказал Сергей. Он опустился на колени и поклонился, коснувшись лбом земли. — Простите меня.
Они шли всю ночь и все утро, и потом весь день. Крайневский пояс безопасности охватил круг в двадцать километров, с лагерем в центре. С Мишей идти было трудно, никак не могли приспособиться к его шагу. Наконец Бугрим сказал:
— Та ну тя, Миша… — и забросил его на плечо.
Миша возмущенно забарабанил его по спине, прося отпустить, и Бугрим согласился с одним условием: если понесет Мишу на закорках. На том и порешили. Двигаться стали быстрее.
— Надо носилки сделать, — предложил Антон.
— Та, носилки… Он килограмм сорок весит. Молчал бы, я б его вообще не замечал.
Проходили деревни, заселенные волоколамскими. Кошелев, учивший посельчан из деревень пояса военному быту, не мог сдержать довольной ухмылки. За ними наблюдали, но наблюдавших не было видно, и только когда их, узнав, окликали, они замечали дозоры.
Правду не рассказывали. Говорили, выделились, ищут жилье.
Попались две выжженных деревни. Жить в них было невозможно.
— Скоро Яшин, — сверился с картой Бугрим, — там Головины.
— До Яшина еще четырнадцать километров. Вот… Вереинка, мы сейчас в нее идем?
— Да.
Вереинка, хоть и вытянулась вдоль дороги двадцатью домами, уцелела. Людей не было. Дома были разграблены, стекла выбиты.
Решили заночевать. Нашли дом с хорошей печкой, как могли вычистили, подмели пол, заделали дырки окон, где досками, где тряпьем. Набились в комнату и надышали, натопили так, что скоро уже убрали одеяло с окна, чтобы впустить свежий воздух.
— Ну что, надо обсудить, наверное… — подал голос Миша.
Все молча двинулись, показывая, что готовы слушать.
— Я понимаю, сейчас кажется, катастрофа, все плохо, но… я, на самом деле, рад. Правда. Не могу объяснить почему.
— То же самое, — сказал Бугрим, — хоть и проиграли. А то неопределенность какая-то, ни туда, ни сюда.
Все закивали.
— Здесь дышать легче, — сказал Карлович.
