принадлежать ей, а пока надежды юной графини были связаны с Евгением, ее будущим мужем и опекуном. Ей как можно скорее надо было попасть в Москву, чтобы подать о себе весточку или, на худой конец, оставить какой-нибудь знак в мертвом, выгоревшем городе. Елена представляла себе Москву безмолвным обугленным трупом, однако, въехав в Первопрестольную, приятно удивилась. Она обнаружила, что на месте древней столицы быстро поднимается новый, совсем незнакомый ей город. У закопченных стен церквей возвышались леса, заново золотились купола, красились фасады. Несмотря на суровую зиму, многие горожане уже успели отстроиться. После великого пожара даже самый завалящий купчишка хотел иметь каменный дом вместо деревянного. Облик Москвы менялся на глазах. Традиционный русский терем везде уступал место европейскому ампиру, антично строгому и холодному, вошедшему в моду под крики санкюлотов о свободе, равенстве и братстве и расцветшему при узурпаторе. Так исподволь, под личиной моды, враг снова захватывал Москву. Но Елена совсем об этом не думала, а радовалась, что город заселяется вновь, у людей будут новые, каменные жилища, и вокруг так светло и празднично. Масленица в Москве! Сытые дети носятся с горок на расписных салазках, толстые бабы, выстроившись на рыночной площади в ряд, наперебой предлагают отведать горячих блинков, пьяный мужик, завязнув в сугробе, орет на всю улицу непристойную песню, и никто его за это по случаю праздника не ругает. «Неужели это правда?» — не верила Елена собственным глазам. Той проклятой ночью, когда пламя пожара подбиралось к стенам Кремля, ей казалось, что город погиб безвозвратно. Теперь же он восставал из пепла, как феникс, и сквозь новый европейский грим, наложенный по последнему слову моды, глядело прежнее, неистребимое московское лицо — жадное до жизни, румяное, смышленое и смешливое… Сердце девушки наполнилось радостной надеждой. Если шуваловский особняк и сгорел, думала она, то наверняка отстраивается заново, ведь графиня Прасковья Игнатьевна — женщина состоятельная и хваткая. Не может быть, чтобы она прозябала в деревне, когда вокруг развернулось такое строительство!
Елена приказала кучеру ехать к Яузским воротам. Когда они миновали ряды Китай-города, словно по щучьему велению воздвигнутые вновь и набитые самым разнообразным товаром, словно и не было пожара и мародеров, ошеломленная этими чудесами Елена вдруг подумала: «Что, если матушка жива и сейчас отстраивает наш дом?» И вот из-за поворота показались родные стены…
— Господи! Что же это такое?! — в недоумении воскликнула девушка, и сердце зашлось у нее в груди от безумной надежды. Трехэтажное здание особняка Мещерских с двумя флигелями, гостевым и библиотечным, в лучах утреннего солнца выглядело даже краше, чем раньше. Если бы не новый розовый цвет стен, сменивший прежний, желтый, могло бы показаться, что пожар обошел дом стороной. Флигели и первые два этажа уже были восстановлены полностью, и только на верхнем этаже и на крыше еще продолжались работы.
Она в смятении крикнула кучеру остановиться и опрометью бросилась к родному дому. «Не может быть! Неужели?!» — колотилось у нее в висках.
На крыльце стоял здоровенный детина в новенькой розовато-лиловой ливрее, в белом напудренном парике и белых перчатках. Слуги ее отца никогда так не одевались. Детина что-то кричал работникам на крыше, но, заметив Елену, замолчал и окинул ее изучающим взглядом. Внешний вид девушки явно вызвал у него раздражение. Он брезгливо покосился на толстый крестьянский платок, овчинный тулуп и валенки, после чего грубо бросил:
— Куда прешь, оборванка? Мы не подаем, п-шла!
Графиня в первый миг остолбенела, но быстро собралась с духом и резко ответила:
— Как говоришь с барыней, холоп?! Вот скажу твоему хозяину, чтобы высек тебя как следует!
— Это еще посмотрим, кого высекут… — Последние слова Илларион (а это был он) произнес уже не так уверенно, потому что наткнулся на испепеляющий взгляд девушки, и в этом взгляде мигом учуял своей холопской душой природную госпожу, обладающую властью повелевать.
— И смотреть нечего! — процедила Елена. — Кто твой хозяин?
— Князь Белозерский Илья Романович, — ответил тот не без гордости.
— Дядюшка?..
Все внутри у нее сжалось, комок подступил к горлу. Елена глубоко вобрала в себя воздух, чтобы не разрыдаться перед этим хамом. Последняя крохотная надежда рухнула, да и на что можно было надеяться? Матушка Антонина Романовна никак не могла спастись, она погибла в огне, одурманенная сон-травой, и, возможно, даже не успела проснуться и понять, что творится вокруг… Все поплыло у Елены перед глазами.
Она очнулась, лежа в сугробе. Над ней возилась крохотная женщина, которую Елена сперва приняла за порождение бреда, наступившего вслед за обмороком. Ростом с восьмилетнего ребенка, коренастая, с маленьким сердитым личиком и пронзительными голубыми глазами, она скорее озадачила ее, чем напугала. Всмотревшись в склонившееся над нею лицо, графиня задала себе вопрос: откуда оно может быть ей знакомо? Как будто она видела его давным-давно, в детстве или во сне, и даже имя этой диковинной женщины вертелось у нее на языке… Карлица тем временем растирала ей снегом щеки и приговаривала:
— Намаялась, сиротинушка горемычная…
Руки у нее были ловкие и сильные, и она без труда приподняла девушку, помогая ей сесть. Только тогда Елена увидела, что чуть поодаль стоит князь Илья Романович. Опершись обеими руками на трофейную самшитовую трость, он, прищурясь, всматривался в лицо девушки, и в его голове в этот миг роилось столько мыслей и замыслов, что ни на чем конкретном он был не в состоянии остановиться. Давненько не видел он племянницы! В последний раз она была еще маленькой девочкой, лет шести или семи, а нынче — девица на выданье. Только вот… что с ней делать?!
— Дядюшка, вы не признали меня? — спросила Елена, поднимаясь с помощью Евлампии.
— Да ты, голубушка, не призрак ли, не наваждение? — проскрипел князь каким-то чужим голосом. Он вдруг почувствовал такую тяжесть во всем теле, что по-стариковски сгорбился и налег на трость, сильно вдавив ее в промерзшую землю.
— Вот нашел ласковое слово для сироты! — в сердцах сплюнула Евлампия.
В воротах показался Илларион с дворецким Шуваловых. Увидев Елену, Макар Силыч остолбенел, не в силах вымолвить ни слова, но Илларион пихнул его в бок и привел в чувство.
— Вы ли это, графинюшка Елена Денисовна? — со слезами на глазах обратился к ней Макар Силыч. — А ведь мы вас… того… не гневайтесь, похоронили…
В следующий миг произошло то, чего никто ожидать не мог: князь Илья Романович разрыдался в голос и, широко раскрыв объятья, с пафосом пробасил:
— Кровинушка моя, воскресшая из мертвых!.. Аленушка! Племяннушка!.. Дай обнять тебя, милая!
Расчувствовавшись, Елена стремительно бросилась в объятья дядюшки и расплакалась у него на груди. Евлампия, разинув рот, сперва с недоверием смотрела на этот родственный спектакль, а потом и сама, не выдержав, закрыла лицо платком.
В честь удивительного воскрешения племянницы князь заказал праздничный обед с дичью, фаршированными гусями и токайским вином. Елена отвыкла от излишеств и едва прикасалась к еде, зато Илья Романович на пару с Евлампией уплетали за милую душу.
— Погоди, то ли будет завтра! — хвастал перед племянницей Белозерский. — Приглашены полсотни гостей, сам губернатор Ростопчин с семьей пожалуют.
Евлампия при этом сосредоточенно обгладывала гусиное крыло и не издала ни звука, услышав имя губернатора, которого прежде честила разбойником и геростратом. Новая жизнь в новом красивом доме ей нравилась, и еще больше нравился князь в роли созидателя. Она сильно была привязана к его сыновьям, Борису и Глебу. Приходясь им кем-то вроде пятиюродной бабки, карлица теперь была вполне спокойна за их будущее. А то, что завтра придется веселить разбойника-губернатора, так это сущий пустяк, который шутиха переварит так же легко, как гусиное крылышко.
После обеда Илья Романович не дал отдохнуть ни Елене, ни карлице, а послал их в дорогой французский магазин.
— Негоже нашей графинюшке ходить в чьих-то обносках! — ворковал добрый дядюшка. — Прикупи себе, милая, платьицев и разных к ним финтифлюшек, ну ты знаешь! Завтра выйдешь к гостям во всей
