его ледяные руки. — Хочешь, я стану твоей сиделкой? Я буду ухаживать за тобой с радостью!
Перейдя на родной язык, она естественным образом перешла на «ты». До сих пор они обращались друг к другу лишь на «вы», говорить «ты» по-французски считалось не совсем прилично, это намекало на более близкие отношения, которых между ними не было.
Высвобождая руки из ее ладоней, он произнес прежним безжизненным голосом, лишенным и намека на чувство:
— Это невозможно. Я не имею права обрекать тебя на убогое существование сиделки. Ты еще очень молода и не понимаешь, во что может превратиться твоя жизнь с калекой. Сейчас тобой движет благородный порыв, но настанет день, когда ты возненавидишь меня за мою слабость.
— Эжен, ты ошибаешься! — воскликнула девушка, в отчаянии опуская руки.
— И разве дело только в тебе?! — На его впалых щеках проступил наконец румянец, глаза страдальчески блеснули. — Я сам буду каждый день думать о том, что лишил тебя счастья, заслонил от тебя солнце!
— Но солнце для меня — это ты! Ты — мое счастье! — выкрикнула она сорвавшимся голосом.
— Ты не скажешь этого уже через год жизни с калекой, а через два ты проклянешь себя за свой нынешний порыв!
Он вдруг взял Елену за локти и легко, словно девушка ничего не весила, поднял с колен. Их лица были совсем близко, как когда-то, в лодке, во время объяснения в любви, когда она успела незаметно погладить его по щеке.
— Елена, я не хочу твоей жертвы и освобождаю тебя от обещания. Помолвка расторгнута… — Он сделал глубокий вдох и добавил по-французски: — Так будет лучше для всех.
Елена выслушала его с закрытыми глазами, она не смогла себя заставить взглянуть в это лицо, ставшее вдруг чужим. Она не стала жаловаться Евгению на вероломного дядюшку, не упомянула также о разговоре с его матерью. Все, что терзало ее, вдруг отдалилось и показалось несущественным. Внезапно вспомнились неприятные сны накануне пожара, связанные с Евгением. В одном он смеялся над нею, а в другом — просил за что-то прощения.
— Вы когда-нибудь пожалеете об этом, Эжен… — сказала она, обернувшись на пороге. Елена сама не поняла, что заставило ее произнести эту банальную фразу, похожую на пустую угрозу. Девушка вымолвила эти слова как во сне, не думая об их смысле.
Она не попросила назад ни портрета, ни писем, что писала позапрошлым летом из деревни. Они были полны романтической дребедени с большими лирическими отрывками из Новалиса. Беззаботное, счастливое время! После расторжения помолвки принято забирать свои письма и портреты. Но куда бы Елена отнесла их, если у нее отняли отчий дом? Да и имела ли она, нынешняя, какое-то право на письма той беззаботной наивной девочки, от которой и следа в ее душе не осталось?
Елена плохо понимала, куда идет, и бесцельно кружила по спящему городу, не разбирая дороги. Наконец она попала на берег замерзшей Яузы и, сочтя это знамением, обрадовалась какой-то ужасающей, ледяной радостью. К этому времени она так окоченела, что уже не чувствовала холода и была в каком-то полубреду. Кружевной шарф давно упал с ее плеч и потерялся, на подоле платья повисли сосульки, при каждом движении звеневшие, как стеклярус, развившиеся локоны прилипли к вискам и покрылись инеем. «Река, спасшая меня во время пожара, станет моей могилой, — сжав зубы, решила Елена. — Нечего тянуть, вон черная дыра во льду!»
Она спустилась к реке, медленно пошла к проруби, опасаясь поскользнуться, и вдруг остановилась.
— Вот глупая! — Елена сипло рассмеялась. — Собралась свести счеты с жизнью, а боюсь разбить колено!
Она села, а потом легла на лед и начала в корчах кататься по нему, выталкивая из себя душивший ее истерический хохот. «Так будет лучше для всех!»
Тот факт, что мать и сын, не сговариваясь, сказали ей на прощание одну и ту же фразу, теперь чрезвычайно смешил. Впрочем, ее бы сейчас рассмешил любой пустяк, настолько взвинчены были нервы после кошмарного дня, начавшегося с посещения собственной могилы и кончившегося расторжением помолвки.
До проруби оставалось несколько шагов, и потому она не торопилась. Все было решено и кончено, и, осознав это, Елена наконец успокоилась. Она лежала молча, глядя на звезды, и вспоминала, что отец скончался от ран тоже ночью, лежа на телеге с соломой во дворе страшного дома мертвых. Наверно, он тоже смотрел перед смертью на звезды — его нашли с открытыми глазами, и старый Михеич, стянув с головы шапку, бережно их прикрыл мозолистой темной ладонью. Она вспомнила, как отдавала последние распоряжения Михеичу, играя в большую, взрослую барыню, как напоила Василису сон-травой…
Елена, стиснув зубы, громко застонала, так что стон эхом отразился от обледеневших берегов Яузы и уплыл вдаль по реке. Она вскочила на ноги и решительно направилась к проруби.
— Вот ты где, голубушка! — вдруг услышала она за спиной. — А я уж с ног сбилась! К Шуваловым бегала, Вилимку отрядила на поиски, мечусь-качусь по Москве, как гончий пес… Сердце мне шепнуло, куда ты бросилась. Куда ж еще и податься тебе, горемычной сироте!
Елена недоверчиво обернулась. Перед ней на льду топталось крохотное существо и от холода било себя ручонками по кукольным бедрам. Евлампия так спешила, что не успела даже надеть свою куцую шубейку, а только накинула на плечи шаль. «Господь не хочет моей смерти, — подумалось Елене, — и посылает ко мне ангела-хранителя в лице этой карлицы».
Она сделала шаг от проруби, и тут же в ее руку вцепились крепкие ручонки Евлампии.
— А вот я тебя к себе уведу, да чаем напою с малинкой…
Елена слушалась, как во сне, не понимая, куда идет и зачем. Ею овладело полное безразличие к своему будущему, а прошлое обрушилось у нее за спиной, как Яузский мост во время московского пожара.
Глава седьмая
Евлампия обитала в маленькой комнатке гостевого флигеля, предназначенной для прислуги. Туда-то, никем не замеченная, она и привела Елену. Гостье была предоставлена застланная домотканым покрывалом узкая девичья кровать, а хозяйка расположилась на старом, ветхом сундуке, из щелей которого сильно несло клопами. Присев на край постели, девушка впервые почувствовала тепло и содрогнулась. Пальцы рук и ног, начинавшие отходить от беготни по морозу, тягуче заныли, на полу возле туфелек и подола образовалась лужица. Она не замечала этого, оглядывая непривычную обстановку, в которую попала.
Ничто в комнате не говорило о том, что в ней обитает женщина. Здесь не было милых любому женскому сердцу мелочей, из которых даже при самых скромных средствах составляется уют. На подоконнике ни единого горшка с цветами, вместо них — неряшливые стопки книг, словно в жилище холостого учителя. Занавесок тоже не было ни на окнах, ни у дверей, не оказалось ни коврика на полу у постели, ни зеркала в углу, рядом с умывальным тазиком. Кровать, сундук, круглый стол и пара стульев — это была вся обстановка. Комнату не красила даже чистота, которую трудно сыскать в каморках прислуги, обычно неряшливой. Недавно выкрашенный пол, свежие обои, старательно выбеленный потолок придавали жилищу Евлампии не уют, а какой-то казенный вид, отчего комната казалась нежилой.
Однако не прав был бы тот, кто стал бы судить об отношении князя к дальней родственнице только по виду этого скромного жилья. Так захотела устроиться сама Евлампия, не привыкшая к роскоши и повсюду таскавшая за собой старый бабкин сундук, наполненный всяким хламом, еще в младенчестве ей завещанный. Где ставился этот сундук, там мгновенно образовывался и дом этой странной кочевницы. Иного уюта она попросту не приняла бы. Других наследств, кроме сундука, Евлампия не получила, хотя осиротела очень рано, лишившись в один месяц и отца, и матери, унесенных страшной эпидемией чумы.
