толстый, пыльный фолиант, переплетенный в грубую кожу, и, прижав его к груди, еле устоял на завибрировавшей лестнице — тяжеленная книга сразу потянула его вниз. Глеб давно ее приметил, но только вчера смог перевести с латинского языка название.
Устроившись прямо на полу, мальчик жадно пролистал пожелтевшие страницы, испещренные рисунками и химическими формулами. «Эх, мне бы сейчас учебник!» — с досадой подумал он. В руках у него был редчайший фолиант, рукописный труд некоего монаха-францисканца по имени Иероним. В XVI веке им пользовался как справочным пособием трибунал испанской инквизиции. Книга в отличие от большинства средневековых сочинений называлась весьма лаконично: «Яды и противоядия».
Глава восьмая
Проснувшись на короткой и узенькой постели карлицы, Елена сразу почувствовала, как ноют бока от непривычного лежания на деревянной доске, которую своенравная Евлампия предпочитала мягкой перине. Ноги затекли и одеревенели — их приходилось все время подгибать. Ночью ударил крепкий мороз, печка давно потухла, и комнатка сильно остыла. «А ведь я могла ночевать на дне проруби! — поежилась девушка. Вчерашняя попытка самоубийства теперь казалась ей дикой и преступной. Стоило Елене встретить друга, сочувствующего ее горю, как в ней снова проснулась жажда жизни — неудовлетворенная, юная, жадная и горячая. — Мне надо благодарить Создателя, что Он удержал меня от этого страшного греха! Если я выжила во время пожара, значит, мне не суждено было умереть такой молодой…»
Постель Евлампии была аккуратно свернута валиком и оставлена на сундуке, сама хозяйка комнаты куда-то исчезла спозаранку. Елена вскочила с кровати и принялась натягивать платье, успевшее высохнуть за ночь возле горячей печки. Девушка давно привыкла обходиться без прислуги и даже не вспомнила о том, что прежде такое одевание было бы для нее неразрешимой задачей. Застегивая платье, Елена вдруг подумала, что лиловый цвет, который она капризно отстаивала как траур невесты героя, теперь будет напоминать ей об оскорбительно расторгнутой помолвке. Она больно прикусила губу и запретила себе даже вспоминать о Евгении. Тонкое платье ее не согревало. Осмотревшись, Елена заметила песцовую шубу, перекинутую через спинку стула. Шуба эта была куплена от дядиных щедрот в дорогом французском магазине, и осмотрительная Евлампия, по всей видимости, тайком принесла ее из гардеробной.
— Милая Евлампиюшка! — воскликнула графиня, с удовольствием кутаясь в мягкие меха.
На столе стоял поднос со скромным угощением, явно оставленным для нее же. Девушка внезапно ощутила невыносимый, раздирающий внутренности голод, какой может ощущать только здоровый шестнадцатилетний человек, сутки не имевший во рту маковой росинки. Торопливо придвинув стул, Елена уселась завтракать.
«Удивительно, — думала она, — сегодня мне совсем неохота умирать! Можно жить, можно добиться справедливости, только понять бы, где ее искать! Зря Прасковья Игнатьевна считает, что у меня нет другого выхода, нежели только стать женой дядюшки. Она бы, конечно, так и поступила на моем месте! Продала бы тело и душу ради спокойной жизни и дядиных ворованных денег! Как я могла уважать эту женщину! Какой добродетельной она всегда мне казалась! Нет, я умру, но не стану такой, как она! Ябуду бороться!»
«Выход всегда где-то рядом, — часто учил Елену покойный отец. — Надо лишь не терять головы, набраться терпения и не сдаваться, даже если кажется, что уже безнадежно проиграл».
Сделав два глотка простокваши и отломив кусочек от булочки, Елена вдруг застыла, пораженная внезапно пришедшей на ум мыслью. Вчера она не придала значения одной детали, которая показалась ей теперь крайне важной. Губернатор отказался ее арестовывать! Значит ли это, что градоначальник усомнился в словах князя? Может быть, он попросту узнал ее, ведь Ростопчин раньше частенько бывал у них в гостях? Правда, папенька Денис Иванович недолюбливал графа и принимал его вынужденно, с заметной неохотой. «Не терплю, когда умный человек строит из себя дурня, скоморошничает, зубы скалит. От такого оборотня добра не жди!» Зато маменька Антонина Романовна была в приятельских отношениях с супругой губернатора Екатериной Петровной и с ее подачи всегда отзывалась о графе как о человеке вполне достойном и порядочном. А с дочерьми Ростопчина Елена и сама была в дружеских отношениях. Они вместе с Софьей брали уроки живописи у известного художника Вехова. Обе девушки тогда находились под сильным впечатлением от нашумевших картин французской художницы Констанс-Мари Шарпантье. Гравюра со знаменитого портрета мадемуазель дю Валь д’Онье висела на почетном месте в комнате Елены. Многие находили, что очаровательная головка юной парижанки в льняных локонах имеет некоторое сходство с не менее очаровательной головкой юной московской аристократки. Во всяком случае, сама Елена считала сходство несомненным и ради усиления эффекта даже заказала себе платье точь-в-точь, как у девушки на картине. Конечно, от ее пытливого взора не ускользнуло, что мадемуазель держит в руках огромную папку с рисунками. Надо признаться, именно эта интересная деталь побудила юную и вследствие того несколько суетную графиню взять в руки карандаш и кисть. Отчего решила учиться живописи прагматичная Софи — осталось неизвестным, однако господин Вехов вскоре равно дал понять обеим девицам, что русские Шарпантье из них вряд ли получатся, но они вполне могут рисовать для себя и своих домашних, если это им доставляет удовольствие. Девушки не обиделись на критику и продолжили посещать уроки. Елена оставила занятия живописью за месяц до войны. «А вот Софи продолжала брать уроки у Вехова, — припоминала Елена. — Правда, она и училась успешнее меня. Ведь это она вчера сидела за столом рядом с губернатором, а я ей даже не кивнула!» Теперь Елена не сомневалась — вот к кому ей следует обратиться в первую очередь за помощью, а не в Сенат и не в Городскую палату! Софи замолвит за нее словечко перед отцом, тот приструнит дядю, а нет — так даст ход судебному разбирательству. Если сам губернатор московский признает Елену Мещерскую, кто же осмелится ему возражать? «Прежде мы приходили к Вехову в полдень, уходили в три, — продолжала она вспоминать уже с большим пылом. — Мастерскую он снимал на Тверском бульваре. Там сохранилось много домов… Вполне может статься, что Софи до сих пор посещает уроки…»
Юной графине не терпелось немедленно покинуть постылый дом и отправиться на Тверской бульвар попытать счастья. Но как выйти средь бела дня, на глазах у дворни, у соглядатаев Иллариона? Евлампия могла бы переодеть ее в дворовую девку, но карлица не возвращалась, и ожидание становилось все тягостней.
Прежде Елене не часто приходилось бывать в гостевом флигеле, она знала его хуже других мест в доме. Но, рассуждала она, здесь должна быть черная лестница, ведущая во внутренний дворик позади конюшен. За ним крутой спуск к реке. Во внутреннем дворике не было никаких построек, потому что служил он исключительно для отдыха и уединения Дениса Ивановича. Здесь имелся крохотный прудик со стерлядками, над которым стояла миниатюрная беседка-«эгоистка», для одного человека, и тут же рос диковинный, единственный в Москве ягодный тисс в пять саженей высотой, подстриженный в виде яйца. Его украшали на пасху разноцветными лентами и свечами, и гости непременно ходили смотреть на «чудо- яйцо». Впрочем, и беседка, и тисс погибли во время пожара. Гостевой флигель князя пустовал, несмотря на то что москвичи в это время селили у себя в уцелевших либо заново отстроенных домах родных, соседей, а зачастую совсем незнакомых людей, «с улицы». Елена с грустью подумала, что при отце в эти суровые времена флигель непременно наполнился бы народом, и всех приняли бы как дорогих гостей.
Она беспрепятственно покинула комнату Евлампии, отыскала дверь, ведущую на черную лестницу. Дверь была заперта на засов, который не смазывался очень давно, пришлось потратить немало времени и сил, чтобы сдвинуть его. Попав во внутренний дворик, Елена миновала замерзший пруд, бросила печальный взгляд на остов сгоревшей беседки и, встав над обрывом, замерла на миг. В детстве она каталась здесь на салазках с Евгением. Матери боялись, что резвые чада свернут себе шею, и строго- настрого запрещали подходить к обрыву, но втайне, украдкой, детям все же удавалось скатиться с горы разок-другой, пока старая нянька, потакавшая им, стояла на страже. У Елены закололо в груди, еще миг — и полились бы бессильные, детские слезы, но она одернула себя: «Там все кончено, и вспоминать нечего! Все мертвы, а для тех, кто остался жив, — умерла я!» Девушка торопливо перекрестилась и, не давая себе
