святое причастие можно вкушать?!
— А что же, нет?! — пришла очередь возмутиться князю. — Чай, крещеная душа!
— Это Измаилка-то?! — ахнул мужик.
Среди робко сбившейся в кучу дворни поднялся глухой ропот. Илья Романович почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, и даже пошатнулся, вцепившись в дверной косяк. Илларион бросился его поддержать.
— Ну вот, наорали, разбудили, а его сиятельство нынче нездоровы, — бросил он мужикам. — Теперь пеняйте на себя!
— Заткни пасть! — рявкнул князь на слугу, вырывая руку. — А вы, олухи, говорите прямо, что с собакой?!
— Беда, барин! Измаилка подыхает! — заговорили все разом.
— Уж и не знаем, что стряслось! Задние ноги отшибло, паралик случился…
— Сожрал чего-то али вылакал, да только, видать, уже не очухается… Таково мучается, смотреть — слезы!
— Где он? — изменился в лице князь. Новость его сильно огорчила, и более того, смутила. Он выглядел так, словно не мог разрешить какую-то трудную загадку.
— На заднем дворе, возле конюшни…
Илья Романович, как был, в халате, выбежал во двор. Илларион метнулся в гардеробную, схватил шубу и вместе с мужиками бросился вслед за ним.
На заднем дворе, за конюшней, Илья Романович увидел своего любимого Измаилку, лежащим на крестьянском тулупе. Преданные карие глаза были едва приоткрыты, он тяжело, со свистом дышал, его бока резко поднимались и опадали, словно пытаясь стряхнуть с себя навалившуюся смерть. Тут же рядом, на тулупе, сидел заплаканный Борисушка. Мальчик судорожно гладил пса и, не утирая слез, целовал его в морду. Князь купил Измаилку в тот год, когда родился сын, они были ровесниками, росли, играли и шалили вместе.
— Папенька, сделайте что-нибудь! — умолял Борисушка.
Князь ощупал пса и послушал, как бьется его сердце.
— Нет, брат, долго ты не протянешь, — покачав головой, сказал он. Пес в ответ тяжело вздохнул, положил морду в протянутую ладонь хозяина и посмотрел на него с такой пронзительной тоской, что князь отвернулся. — Илларион, неси его к реке!
— Папенька, миленький, пусть он поживет в моей комнате! — порывисто вскочил Борис, поняв страшный смысл отцовского приказа. — Я буду его кормить, поить, хоть с ложки… Я и убирать за ним сам буду!
— Ну, что нюни распустил? — пристыдил его отец. — Посмотри, как Измаилка мужественно встречает смерть! Пищит он, что ли? Нет, подыхает, а молчит, потому что он настоящий воин…
Илья Романович не успел закончить свою высоко моральную сентенцию, потому что мальчик с истошным криком: «Я не дам его убить!» — бросился наземь, накрыв телом пса.
— Борис! — строго обратился к нему князь. — Чему я тебя учил, забыл? Думай головой, а не сердцем! Измаилке осталось не более двух часов, зачем же мучить собаку?
— Не дам! Пошли прочь! — захлебываясь в рыданиях и все крепче обнимая хрипящего Измаилку, вопил мальчик, не подпуская к нему ни мужиков, ни Иллариона.
— Нет, мой милый, здесь пока что я приказываю! — с возмущением воскликнул князь.
Пришлось с силой и не без помощи мужиков оторвать сына от собаки и затащить в дом. Борисушка истошно орал, пинался и раздавал тумаки налево и направо. Только нянька смогла его успокоить, напоив сон-травой и укачав на коленях, словно грудного малыша.
Илларион, помня свое знаменитое приключение в Тихих Заводях, когда Измаилка, опередив других собак, нагнал его на болоте и начал рвать в клочья, побоялся сам нести пса, хотя тот был совершенно обессилен. В носильщики он взял двоих дворовых людей, а сам шел сзади с ружьем наперевес, на случай, если собака все же вырвется и нападет. Измаилку снесли к реке, где стояла старая, полусгнившая беседка Мещерских, и положили на черный, подтаявший снег.
Приказ барина пришелся по сердцу бывшему разбойнику. Ничто так не радует мстительную натуру, как возможность расправиться с кровным врагом. Черные глаза Иллариона сияли от возбуждения, с лица не сходила злорадная улыбка. Встав всего в двух саженях от пса, он плюнул себе на ладони, потер их и вскинул ружье. Измаилка поднял голову и, собрав последние остатки собачьей ненависти, посмотрел своему убийце прямо в глаза. Илларион оцепенел от этого страшного взгляда, палец его задрожал на спусковом крючке. Пес оскалил зубы и зарычал, но в тот же миг прозвучал быстрый, трусливый выстрел.
В доме князя ко сну готовились по-деревенски рано. Илья Романович по старой привычке приказывал всем укладываться с наступлением темноты, чтобы не жечь зря свечей. Он лично делал вечерний обход вокруг дома, заглядывая в каждое окошко, и несдобровать было тому, у кого он заметит огонек! Сегодня во всем огромном особняке горела только одна свеча, в спальне Борисушки. У мальчика к ночи поднялся жар, он без конца плакал, умоляя не убивать Измаилку, отказывался от еды и питья. Вызвали доктора, Евлампия осталась у мальчика до самого утра.
Завершив инспекцию, князь вернулся в дом и еще час просидел у камина, беседуя с Илларионом, просматривая старые «Московские ведомости» довоенной поры и сетуя на то, как изменилась после французов столица. Слуга по обыкновению поддакивал и льстил. Илларион во всех отношениях стал для князя более желанным собеседником, чем своенравная шутиха, и в последнее время та все чаще ощущала на себе опалу. Устав от пустословия, Илья Романович отошел ко сну в отличном расположении духа, даже не вспомнив о верном Измаилке. О Борисе он сказал лишь: «Ничего, я научу его думать головой!» Илларион помог господину раздеться и, пожелав спокойной ночи, расположился на сундуке, под дверью. С тех пор как князь разбогател, он предпочитал, чтобы его покой охраняли.
Глебушка неподвижно стоял у темного окна, дожидаясь, когда отец совершит свой ежевечерний обход, и как только тот вернулся в дом, достал из-под подушки новую свечу, добытую для него Архипом. Старый слуга громко храпел в чулане, издавая немелодичные рулады и время от времени начиная что-то бормотать. Тогда казалось, что он вот-вот проснется, однако старик спал крепко, каменным сном — не было еще случая, чтобы Архип встал среди ночи.
Мальчик на цыпочках выбрался в коридор, огляделся по сторонам. Заметив, что в комнатах брата горит свет, Глеб вжался в стену. Обычно Борис ложился рано, судя по всему, случилось нечто из ряда вон выходящее. Он прислушался, различил стоны и плач Борисушки, а затем ласковый говор Евлампии. Глеб на секунду задумался, а потом двинулся в противоположную сторону, туда, где располагалась библиотека.
Огромное, в три этажа, книгохранилище не пугало его даже ночью. Еще давно, при жизни маменьки, он понял, что книги — самые верные друзья и помощники, и только у них он, осиротевший, искал теперь защиты. Глебушка взобрался по винтовой лестнице на верхний этаж. Собранные здесь тома привлекали его внимание в первую очередь. Он не знал, что именно здесь и брала начало уникальная коллекция Мещерских, начатая прадедом Елены. Семен Евграфович, сподвижник Петра Первого, собирал исключительно труды по медицине, астрономии, алхимии, астрологии и прочим естественнонаучным дисциплинам, популярным в его бурное время. Медицине был посвящен огромный стеллаж, упиравшийся в самый потолок и занимавший целую стену. Вряд ли Семен Евграфович мог прочитать все эти книги, написанные на латинском, греческом, древнееврейском, арабском, фарси, немецком и французском, не говоря уже о свитках на китайском и санскрите. Он был лишь собирателем, а не читателем, и в старости любил говаривать, оглядывая свою коллекцию: «Льщусь упованием, что пытливому потомку моему сии тома сгодятся, чье малолетство не будет темно, как мое, и разум его учителя просветят, и будет он языкам с младенчества выучен, и верю — сбудется сие, ибо юношество ныне много родителей своих в познаниях превосходит. Ворчат старики, что яйца зачали кур учить, а я мню — что бы курице не поучиться, коли глупа! Мне же, волею судьбы от наук не вкусившему, и то наградой будет, что потомок благодарным словом меня вспомянет!»
Обливаясь потом и стараясь не шуметь, Глеб с трудом подтащил к стеллажу скрипучую прогнившую стремянку, которая едва могла выдержать вес шестилетнего мальчика. С самой верхней полки он снял
