прелестницами. «Какие же еще бывают на свете заработки?! — воскликнула она про себя. — Как я раньше мимо них проходила, возясь со стертыми грошами, с грязными копейками?! Слепая, что ли, была, глухая или просто дура?!» Едва сдерживая нервный смех, Зинаида решительно сказала:
— Хорошо! Завтра же подыщу тебе младенца. Теперь ступай к жене, она ведь больна! — Лавочница превратилась вдруг в саму добродетель.
— Да, да, конечно, — спохватился Головин и принялся одеваться.
— Как ты вообще решился приехать ко мне? — Зинаида в мгновение ока натянула платье и остановилась у полуслепого зеркала, скалывая прическу шпильками.
— Признаться, я сегодня выехал из дома только из-за Евгения, хотя о тебе, душа моя, думал все время! — застегивая жилет, ответил князь. — Представь, он вчера не вернулся и до сих пор не подал о себе вестей. Я разослал слуг ко всем знакомым, и сам решил объехать, кого успею. Пока и следа его не нашел. Не утонул же он, в самом деле? Наводнение-то было пустяшным…
Елена проспала не больше часа, но сон освежил ее. Когда возобновились схватки, она встретила их уже без паники. Правда, ей не удавалось сдерживать стоны и крики. На шум в комнату заглянули девочки, и Маша, узнав графиню, бросилась к ее постели.
— Что с вами, Елена Денисовна? — с ужасом воскликнула она.
— Рожаю, Машенька, — просто ответила та и погладила девочку по шелковистым волосам.
— Рожаете?! — изумилась Маша. — А почему вы тут лежите одна?!
— Ну, ничего страшного, — превозмогая боль, улыбнулась Елена. — Как-нибудь справлюсь. Богородица поможет!
— Машка! — шепотом позвали девочку из-за приоткрытой двери. — Ферапонт прошел во флигель…
— Я сейчас, Елена Денисовна! — крикнула Маша, выбегая из комнаты. — Я на минуточку!
Этим вечером она впервые отказала Ферапонту. Сославшись на отсутствие хозяйки, девочка прогнала его, солгав, что не должна никого принимать в отсутствие Зинаиды. Взяв с нее пример, и остальные девочки в этот вечер отказали своим кавалерам. Избавившись от противной повинности, они снова превратились в детей, расшалились и развеселились и прыгали по всему дому, кружа друг дружку в танце. Одна Маша не принимала участия в общем веселье. Она вернулась к Елене и ухаживала за ней весь вечер.
— Как это, наверное, ужасно — рожать? — шептала она, видя, как та бьется во время очередной схватки.
— Ужасно было бы рожать в тюрьме, Машенька, в сырости, в холоде, среди надзирателей, — отвечала графиня, корчась от боли. — А здесь на теплой, мягкой перине — что за мука? Одно удовольствие.
Она говорила так рассудительно, словно была старше Машеньки лет на пятнадцать, а не на три года. За последнее время на ее долю выпало столько невзгод, что Елена чувствовала себя постаревшей.
Вскоре, закрыв лавку, вернулась Хавронья. Услышав в дотоле пустовавшей комнатке крики и стоны, она недоуменно спросила девочек:
— Эт чё там?
— У нас роженица, — весело ответили ей расшалившиеся девчонки.
Узнав Елену, служанка всплеснула огромными красными руками и воскликнула:
— Сейчас я те, родимая, подсоблю!
Графиня не могла припомнить случая, чтобы Хавронья с ней заговорила. Просьбы и приказы та всегда исполняла молча. Она и не ждала никакой помощи от этой здоровенной чудаковатой девки, которая по любому пустяку падала в обморок. Однако сейчас та вовсе не выглядела оробевшей.
— У нас в деревне, ежели коровка у кого-нибудь тяжело телилась, завсегда звали мово батюшку, а он брал с собой меня. Я телят принимать мастерица! — похвасталась Хавронья, моя руки в тазу.
— Так ведь то телят, — засомневалась Елена.
— Да это все едино, телят, ребят ли! — философски заявила прямодушная служанка. — Корова ты или графиня, все одно — баба.
Это в высшей степени смелое открытие, уравнивающее коров с графинями, насмешило Елену до слез. Во время приступа смеха у нее отошли воды.
Той же ночью в тюремном лазарете умирала Степанида Грачева, уличная девка двадцати двух лет отроду. Никто бы не поверил, что она еще так молода, поскольку выглядела Стеша намного старше своих лет. Доктор Пастухов не ушел со службы домой и не отходил от больной, понимая, что наблюдает последние часы ее жизни. У Стешки хлынула кровь горлом, и он вызвал к ней тюремного священника. Исповедовавшись и причастившись, она долго лежала молча, а потом начала задавать доктору вопросы, сильно ее тревожившие.
— Увижу ли я своего мальчика, Пантелеймон Сидорович? — прохрипела Степанида. — Ведь он стал ангелом, а значит, обитает в раю. Меня, падшую женщину, туда не пустят!
— Почему ты так считаешь, глупенькая? А Мария Магдалина, где же, по-твоему, находится? В аду? — Старик смотрел на умирающую с жалостью, но старался не выказывать своих чувств.
— Так то Мария Магдалина, — возражала Стеша, — Христос ее знал. А кто я, кто знает меня? Ох, вспоминать тошно…
— На небесах все известно, милая, кто ты, откуда и как жила. И твой сыночек ненаглядный, твой Никитушка за тебя сейчас ходатайствует перед Господом.
— Да ведь он совсем кроха был, — улыбнулась Стеша, не вполне поверив доктору. — Не может он еще говорить…
— Ангелы всё могут, — возражал Пастухов.
Степанида как будто успокоилась. Больше она не спрашивала ни о чем и сомкнула веки, словно готовясь ко сну.
Доктор считал большой удачей, что вездесущий Розенгейм ни разу за день не заглянул в лазарет. Однако священник, приходивший причащать Стешу, наверняка о чем-то догадался. Не зря он рыскал взглядом по койкам, будто искал кого-то. Елену он недавно исповедовал и Стешку знал хорошо, были ему известны и сроки их заключения. Поп явно заинтересовался, куда подевалась дворяночка, которой вот-вот рожать. Один вопрос завтра утром начальнику тюрьмы, и начнется катавасия! От грустных мыслей Пастухова отвлекли странные звуки. Это Стеша, не открывая глаз, напевала колыбельную. Потом она заговорила тихим, ласковым голосом:
— Скоро будем вместе, мальчик мой, рыбка моя ненаглядная! Ну не плачь, не надо, ведь я уже иду к тебе. Слышишь, мама близко… Не удержит меня теперь никто, ничего мне тут не жаль оставить… Иду, иду…
По щекам ее покатились слезы, на губах засветилась улыбка. Женщина дышала учащенно, со зловещим свистом, вылетавшим из груди, как из флейты. Внезапно эта музыка стихла. Пастухов медленно перекрестился.
Чуть свет, как он и предполагал, в лазарет прибежал Розенгейм в сопровождении священника. Они застали доктора рядом с койкой, на которой лежала, окоченело вытянувшись, Стешка Грачева, известная проститутка. Руки умершей были скрещены на груди. Доктор поправлял горевшую в изголовье тонкую свечку.
— Что это значит?! — заорал не своим голосом начальник тюрьмы.
— В лазарете покойница, Леонтий Генрихович, — спокойно отвечал Пастухов, — готовьте гроб.
— Я спрашиваю, что это значит?! Почему Грачева здесь? Она должна была вчера освободиться…
— Она и освободилась, — грустно улыбнулся Пантелеймон Сидорович.
— Ты издеваешься надо мной, старый осел?! — Розенгейм схватил доктора за лацканы сюртука и легко поднял со стула. — В Сибирь захотел?! Думаешь, я не понял, кого ты выпустил вместо Грачевой? Под суд пойдешь как соучастник побега!
Пастухов резким движением высвободился из рук Розенгейма, и его старенький сюртук затрещал по швам, словно протестуя против насилия.
— Огласка этого дела не в ваших интересах, — с достоинством сказал он. — Карьере тотчас придет конец. Ведь вам еще придется доказывать, что вы ничего об этом не знали!
— Подвел ты меня под монастырь, старый хрыч! — в отчаянии застонал начальник тюрьмы.
