Савельев, весьма умеренный в еде и уже много лет равнодушный к возлияниям, поблагодарил хозяина, с усмешкой заметив:
— У вас до того отменно поставлено дело, что можно было бы и «Умбракулом» снова назваться, без урона для репутации. Как говорится, быль молодцу не укор!
— Сохрани нас Господь, ваше высокородие, — в неподдельном страхе перекрестился хозяин, — от имени антихристова и мерзких дел его…
Пожелав статскому советнику приятного аппетита, он поспешил удалиться. Оставшись в одиночестве, Савельев задумался.
Из Парижа вчера пришли бумаги, касавшиеся виконтессы Элен де Гранси. Теперь Дмитрий Антонович полностью восстановил историю исчезновения Елены Мещерской. Она каким-то фантастическим образом отбыла в Лондон на торговом судне, капитаном которого являлся виконт де Гранси. Вот почему напрасным делом оказалось искать ее в Петербурге. А Савельев наивно полагал, что без документов беглянка не сможет преодолеть ни одной заставы. Итак, все вопросы были разрешены, кроме одного, самого мучительного. Куда делся ребенок, которого тогда носила под сердцем Елена? Его ребенок… Елена вернулась в Россию с воспитанницей, но чутье говорило статскому советнику, что виконтесса не стала бы подобным неуклюжим образом маскировать свою дочь. «Безусловно, ребенка она тогда потеряла, — решил сыщик. — Немудрено, после стольких испытаний, гонений, тюрьмы… Разве могла она все это перенести безнаказанно? Сама почти еще дитя! Балованная, нежная…»
На душе у него кошки скребли, он вспоминал короткую и нелепую историю своей женитьбы с еще большей горечью, чем обычно. Все эти годы его слегка утешала надежда, что когда-нибудь он встретит Елену, сумеет вымолить у нее прощение и увидит, наконец, своего ребенка. Савельев не уставал поражаться тому, как давняя, случайная встреча с юной графиней в придорожном трактире изменила русло его жизни. Мутный, бурный поток, то и дело выходивший из берегов, внезапно остепенился, очистился от грязи и потек по надежному, спокойному пути. Правда, той, что сотворила это невольное чудо, не было рядом. Странно, но отсутствие Елены, своей законной и все же призрачной жены, Савельев ощущал куда более остро, чем присутствие в своей жизни реальных людей из плоти и крови. Не любя ее, он по ней скучал. Совсем ее не зная, вел с нею мысленные долгие споры, пытаясь оправдаться в давнем грехе. В каком-то смысле он был женат прочнее и удачнее, чем многие его сослуживцы, тянувшие семейную лямку бог о бок с опостылевшими женами.
Конечно, узнав, что Савельев женат, его непременно расспрашивали о загадочно отсутствующей супруге. Интересовался этим вопросом и министр полиции Сергей Кузьмич Вязьмитинов, позже — министр внутренних дел Виктор Павлович Кочубей, а также Бенкендорф. Савельев, не моргнув глазом, лгал, что супруга его находится в Костроме, в доме умалишенных. «Ее родители скрыли от меня, что в их семье передается наследственное сумасшествие по женской линии… — с самым убедительным видом говорил он. — Не прошло и полугода после венчания, как для меня сделалось очевидным то, о чем они пытались умолчать… Я мог бы развестись с бедняжкой, но для нее этот брак имеет огромную ценность, так что я не могу нанести ей последний удар. Приходится ждать, когда Господь развяжет меня естественным путем!» Этот необычный рассказ неизменно вызывал сочувствие у начальства и останавливал как дальнейшие расспросы, так и попытки сватовства. Дмитрий Антонович был на хорошем счету у всех министров, и никому из них не приходило в голову проверить его биографию. Он имел так много заслуг в настоящем, что не находилось охотников ворошить его прошлое. Будучи еще старшим полицмейстером Гавани, Савельев прогремел на всю столицу акциями по массовой поимке воров и бандитов. Уже тогда он был принят во многих знатных домах. Один эпизод из его службы разошелся по городу в качестве анекдота. Однажды к нему в управу привели растерянного, бледного господина в шубе на куньем меху. За ним под локти влекли орущую благим матом бабу. Оказалось, что женщина угодила под сани этого господина, и тот бы протащил несчастную еще несколько саженей, если бы не квартальный Селиванов, выскочивший на крик из подворотни и схвативший лошадь под уздцы. Женщина чрезвычайно настойчиво демонстрировала полицмейстеру синяки и ссадины, указывала на разбитое в кровь лицо и требовала, чтобы обидчика заковали в кандалы. «Дайте ей пять рублей на лекарства, — посоветовал растерянному господину Савельев, — и ступайте с миром. Она тотчас успокоится, еще и благодарна будет. Какие там кандалы!» — «Вот оказия, — развел руками тот, — как на грех, ни копейки с собой нет!» Тогда полицмейстер достал свой кошелек и, отсчитав пять монет, протянул их господину в куньей шубе со словами: «После отдадите»… Господин этот оказался профессором университета, и впоследствии Савельев сделался частым гостем в его доме. «Ты чего ушами-то хлопаешь, Митя? — заметил ему по-родственному министр полиции Вязьмитинов. — Поступай в университет, просись под крыло к своему профессору. Это прежде можно было, едва грамоту зная, в чинах возвыситься. Еще при матушке Екатерине примеров тому довольно имелось, да нынче устарели те примеры-то!» Так в тысяча восемьсот шестнадцатом году бывший гусар стал прилежным слушателем факультета правоведения, а по окончании его был взят на службу в Министерство внутренних дел, заменившее в девятнадцатом году Министерство полиции, в особую канцелярию при министре Викторе Павловиче Кочубее, занимавшуюся следствием по уголовным делам.
С дядюшкой Родионом Михайловичем, к которому в свое время Савельев ехал в Петербург одолжиться деньгами и который отказал ему от дома, узнав, что племянник стал полицмейстером, Савельев впервые за долгие годы увиделся на похоронах своего благодетеля Сергея Кузьмича Вязьмитинова.
Дядюшка робко стоял в стороне от высоких полицейских чинов, прощавшихся со своим министром, слушал длинные, прочувствованные речи и не осмеливался подойти к гробу. Он утирал платком обильные слезы и жевал беззубым ртом. За шесть лет, что они не виделись, Родион Михайлович успел овдоветь и от перенесенного горя сильно сдал. Он выглядел глубоким стариком, опирался на трость, его голова угрожающе тряслась на тонкой шее. Дмитрий даже не сразу признал своего бравого дядюшку, а узнав, содрогнулся от жалости к заброшенному старику. Забыв былые обиды, он подошел и со словами: «Дядюшка, мужайтесь!» сердечно обнял его. «Митя, Митя, что же это? — разрыдался у него на груди Родион Михайлович. — Зачем же он, голубчик мой, ушел раньше меня, ведь я на два года старше? С кем я теперь буду вспоминать наши славные денечки? Ведь один я остался… Один… Один! Один!» И столько бессильной старческой обиды, так похожей на детскую, звучало в этом слове, что Савельев готов был заплакать сам.
Он взял дядюшку под руку и повел к гробу. Высокие чины с почтительными поклонами расступились перед старым екатерининским воином, героем Аккермана и Вендор, грудь которого украшали Святые Владимиры трех степеней и два Георгия. Родион Михайлович продолжал плакать и тихонько причитать.
После похорон дядюшка предложил Дмитрию переехать к нему. «Кто старое помянет, тому глаз вон! — заявил он в благодушном порыве. — Не бросай старика, Митя! Мне теперь и слово-то вымолвить не с кем. По вечерам с дураками своими лясы точу…»
Последние пять лет жизни Родион Михайлович был окружен заботами и любовью племянника. Перед самой смертью дядюшки Савельева как раз произвели в статские советники, в тот самый чин, который старик когда-то посчитал недосягаемым для бывшего гусара, худородного дворянина и неуча. «Видишь, как все обернулось! — хрипел из последних сил Родион Михайлович, прикованный болезнью к постели, и взволнованно признавался: — А я, дурень этакой, ошибался, не верил в тебя вовсе!» — «Оставьте, дядюшка! — возражал Дмитрий, пытаясь успокоить старика. — Если бы не верили, разве стали бы знакомить меня с Вязьмитиновым, делать мне такую высокую протекцию?» — «И то верно, — вяло улыбался Родион Михайлович, — есть тут и моя заслуженция! Какая-никакая, а все-таки заслуженция! — И вдруг необыкновенно ободрившись, воскликнул: — Что же ты, однако, сидишь, Митя?!» — «А что мне делать?» — удивился тот. «Прикажи подать шампанского! — приказал дядюшка, без посторонней помощи приподнимаясь на подушках. — Надо непременно обмыть твой чин!»
Он умер так, как умирали славные старики Екатерининской эпохи, бесстрашные воины Суворова и Румянцева, умер с тостом на устах, с гордо сверкающим взглядом, с бокалом шампанского в трясущейся руке, салютующей самой смерти. Дядюшка отписал любимому племяннику все свое состояние. Савельеву достался внушительных размеров капитал, несколько домов в Петербурге и доходное поместье на юге страны с десятком деревень и двумя тысячами душ крестьян. Статский советник теперь был обеспечен до конца жизни и мог бы спокойно выйти в отставку. Однако его пугала праздность. Он любил сыскное дело и даже в мыслях не держал сделаться заправским помещиком…
