Подошло такое время, такая минута, когда каждый рабочий, каждый крестьянин должен бесповоротно решить: чего же он хочет?
Хочет ли опять в рабство к помещикам и капиталистам?
Тогда пусть каждый сидит у себя дома, дожидается…
Быть может, охота ему опять унавоживать своими косточками родные поля для вековечных врагов своих?
Тогда нельзя больше каждому сидеть у себя за печкой…
Неужели же отдадим и наши свободы, и наши земли, и наши фабрики, и наши банки опять во владение помещикам и капиталистам?..
Нет, тысячу раз нет!
Но мало сказать — надо сделать. Надо, чтобы каждая деревня, каждая фабрика дала вооруженных людей, сколько может и как можно скорее…
Товарищи, скорей к оружию, не опоздайте! Вся надежда только на нас самих.
Нельзя больше говорить:
— Украина, эх, это далеко! Мурманск — еще дальше! Меня-то гроза минует. Моя хата с краю, ничего не знаю.
Но гроза не минует. Урал-то близко, Самара и Симбирск еще ближе. Со всех сторон метят коварные враги в самое сердце Советской России — в красную Москву.
Трудящиеся! Нас много. Нас десятки миллионов… Все на защиту нашей власти, нашей воли, нашей земли, наших фабрик!»
Вот уже более месяца Аркадий в редакции «Молота». Все, кто здесь работает, большевики… кроме Аркадия. Ему доверяют большие и сложные дела, и он их всегда отлично выполняет. Так, во всяком случае, считает Николай Николаевич.
Может быть, сейчас ему, Аркадию, самое подходящее время написать заявление и просить, чтобы наконец сбылась его давнишняя мечта.
Написать заявление оказалось не так-то просто. Хотелось сказать о многом: о том, что он будет верным и преданным большевиком, что ради партии коммунистов он готов умереть в любую минуту, хоть сейчас.
Аркадий исчеркал уже немало бумаги. Перечитывал написанное, комкал бумагу и начинал снова.
Нет, это совсем не то, думал он, надо так, чтобы заявление звучало торжественно, чтобы оно было настоящей клятвой, и тогда уж непременно примут в партию!
Николай Николаевич и Зиновьев — тоже сотрудник «Молота» — уверили Аркадия, что заявления чаще всего пишут без всяких красивых слов, а просто: «Прошу принять меня в члены Арзамасской организации РКП. Ручаются за меня такие-то и такие-то…»
27 августа Аркадий шагал в городской комитет партии.
В кармане его гимнастерки лежало заявление, которое помог ему написать Николай Николаевич. Вот оно:
Прошу принять меня в Арзамасскую организацию РКП.
Ручаются за меня тов.
Мария Валерьяновна и Вавилов, председатель Арзамасского уездного комитета партии, рекомендовали Аркадия в ряды большевиков.
Через два дня Арзамасский комитет РКП(б) разбирал заявление Аркадия Голикова.
За столом, покрытым красной материей, сидели Мария Валерьяновна, Николай Николаевич, Вавилов — все такие знакомые, близкие и вместе с тем почему-то сегодня очень строгие люди.
Если бы они знали (а они, конечно, знали), как волновался Аркадий! И вот уже зачитано заявление, уже выступили Мария Валерьяновна и сам товарищ Вавилов.
Да, они рекомендуют его в ряды великой партии коммунистов. Работники «Молота» тоже говорят, что Голиков парень честный и преданный делу революции.
И вдруг неожиданно поднимается с места представитель Нижегородского губкома. Он согласен с тем, что говорят товарищи: они, конечно, лучше знают Аркадия Голикова.
— Но не рано ли ему, почти мальчугану, — говорит представитель из Нижнего, — быть членом партии? Молод товарищ Голиков, очень молод. И не совсем еще дисциплинирован: вот, говорят, в апреле стрелял из винтовки по окнам собора. Это еще к чему?
«Вот так штука, — думал Аркадий, — и откуда он про собор знает?» Ему было горько и обидно и даже почему-то стыдно.
Нет, представитель из Нижнего, конечно, не против того, чтобы его, Аркадия, принять, но поглядеть, говорит, еще на парня надо.
С таким доводом согласились. Арзамасский комитет постановил: «Принять в партию с правом совещательного голоса по молодости впредь до законченности партийного воспитания».
АДЪЮТАНТ КОМАНДУЮЩЕГО
В уездном комитете Аркадий познакомился с Иваном Кирилловичем — командиром боевого отряда коммунистов. Фамилия у него была забавная — Тураносов. Хотя нос у него как нос. Обыкновенный. Придумают же такую фамилию!
А в начале июня восемнадцатого года уездный комитет выдал Тураносову бумагу с печатью, что предъявитель сего является никем иным, как «инструктором по обучению военному делу партийных товарищей». Тураносову дело это привычное: в царской армии солдат обучал, ну а теперь, выходит, красным фельдфебелем назначен.
После рабочего дня во дворе почты собирались работники исполкома, партийные товарищи, ну и те, кто им сочувствовал. Изучали пулемет, винтовку — одним словом, пошел Иван Кириллович по старой специальности.
Среди «сочувствующих» (так звали тех, кто готовился вступить в партию или уже подал заявление) часто вертелся и Аркадий. Он подсаживался то к одной группе, то к другой и все слушал и слушал, о чем говорил Тураносов. А объяснял тот интересно.
«Стебель, гребень, рукоятка» — эти слова, как стихи, звенели в голове Аркадия и даже лучше, чем стихи.
Аркадий завидовал бравому виду бывшего фельдфебеля. На нем была кожаная тужурка с плисовым воротником и красной звездочкой на отвороте. На голове у Ивана Кирилловича — хромовая фуражка с высоким верхом.
«Как есть красный командир!» — с восхищением думал Аркадий.
А красных командиров сейчас в Арзамасе с приездом штаба Восточного фронта видимо-невидимо. Особенно на Сальниковой — около духовного училища, что совсем рядом с домом Волкова. Сюда даже сам Михаил Иванович Калинин приезжал.
Во двор почтовой конторы Аркадий каждый день прибегал из редакции со свежими номерами газеты «Молот». И поэтому Тураносов уже хорошо знал его и часто называл по фамилии.
Как-то, придя с новой пачкой газет, Аркадий решительно направился к Тураносову.
— Товарищ командир, позвольте и мне с вами заниматься. Я уже все изучил: и где стебель — гребень — рукоятка, и какого образца винтовка. Я тоже хочу уметь стрелять, — одним духом выпалил Аркадий.
Тураносов сдвинул на лоб кожаную фуражку и, чуть насмешливо скосив глаза, спросил:
— А для чего тебе, Голиков, уметь стрелять? Из рогатки, чай, уже умеешь, а вот из винтовки-то зачем?
— Как это зачем? — встрепенулся Аркадий. — Вы что, товарищ Тураносов, шутите или газет совсем не
