Однажды она вернулась после очередной поездки в Париж – они ездили туда с Лизкой и Танькой за тряпками – и подарила Аллочке шампунь
Аллочка была влюблена в Париж, как в мужчину, – но никогда не думала всерьез о том, что у этой любви есть хотя бы крошечный шанс стать счастливой. Та жизнь – с Парижами, с шоколадными обертываниями в салонах красоты, с ботильонами за пятьсот долларов – проходила далеко от Аллочки, настолько далеко, что она и не задумывалась о том, что имеет право туда заглядывать. Вот заглядывать в стульчак и хозяйскую кровать она имела полное право – и так привыкла следить за чистотой, что и у себя дома внезапной тигрицей кидалась на всяческий непорядок.
– Смотри, у тебя приход! – веселилась сестрень Анька, когда Аллочку в очередной раз скрутила на месте нервная судорога и она прервала обед, заметив на полу липкое пятнышко и кинувшись к нему, как грибник к боровику.
Такое повторялось регулярно: даже лежа в ванне, Аллочка углядывала вдруг непротертый кусок панели или чудом сохранившийся островок грязи на полу – и тут же вылезала с хлюпаньем из теплой душистой воды, принимаясь за работу. Однажды она яростно бросилась с тряпкой на солнечные полосы света, изрисовавшие лакированный хозяйский шкафчик, и далеко не сразу разобралась, почему они не отмываются.
А еще Аллочке ужасно хотелось вымыть, вычистить весь дом разом и… запретить пользоваться комнатами, покрыть чехлами мебель. Главное – не видеть, как все вновь упрямо покрывается жиром, грязью и пылью.
Приготовленную еду Аллочка жалела меньше – когда ее великолепный борщ исчезал за два дня вместо запланированных четырех, она ликовала. Хозяин квартиры, депутат Горликов, мурлыкал над ее блюдами, будто кошка над голубем, и часто заглядывал в кухню задолго до окончания готовки:
– Аллочка, ну так что там сегодня у нас?
Балконша, та предпочитала легкую диетическую кухню – во всяком случае, именно такими словами выражались ежедневные гастрономические грезы. И днем, молодца такая, она держалась изо всех сил – обходила кухню стороной и мазалась дорогой помадой, чтобы жаль было съесть во время еды. А ночью у Балконши истощались силы, она являлась на кухню, словно тень Дария, и пожирала остывшие Аллочкины деликатесы, как Сатурн своих детей.
Детей у Горликовых, к слову, не было – это сближало их с Аллочкой.Гром грянул, как водится, не из тучи – Балконы вновь терзали парижские магазины, когда у Аллочки скоропостижно умерла мама. На пятый день сиротства бледная Аллочка привычно поднималась по ступенькам горликовского таунхауса. Обычно в этот час депутат еще спал, и Аллочка открывала дверь
Картинка получалась, честно говоря, комическая. Представьте изнуренную тяжким физическим трудом женщину с педагогическим образованием, которая молча и, можно сказать, даже вежливо отбивается от пыхтящего краснощекого толстячка, запутавшегося в длинном халате с восточным узором.
Горликов, не будучи агрессором по природе, быстро сдулся, отступился от Аллочки и, упав на персидский ковер, вывезенный неугомонной Балконшей с какого-то туристического Востока, закрыл лицо руками. Аллочка перевела дух и мучительно пыталась сообразить, что теперь делать и как себя вести. Ковер покрывал толстый слой кошачьей шерсти, с кухни несло тяжким, как длань судьбы, сосисочным амбре, а лежащий на ковре толстенький хозяин смотрелся диванным валиком, по небрежности угодившим в прихожую.
«Что делать, что делать?» – одна и та же мысль, как сошедший с ума философ, билась Аллочке в висок, а Горликов тем временем выдавил из себя нечто среднее между голубиным клекотом и рыданием смертельно несчастного человека.
Думайте что хотите, но Аллочке Рыбаковой, незнакомой в те годы ни с выражением, ни даже с понятием «сексуальное домогательство», стало жаль депутата. Она села рядом с ним на ковер и машинально начала сгребать ребром ладони кошачью шерсть.
– Вы, Аллочка, не сердитесь на меня, – плакал депутат Горликов, – вы просто не представляете, какая у меня сейчас жизнь.
И, прерывисто, по-детски вздохнув, начал рассказывать домработнице обо всех своих страхах и крахах, о том, как замучили его вечные балконные претензии, а также глупые соратники, одышка и плохая погода за окном.
– Пожалуйста, только Наташе про это не говорите, – взмолился Горликов, почему-то показав при слове «это» на свой шелковый халат, нуждавшийся, как отметила Аллочка, в скорейшей стирке. – Я все для вас сделаю, все что хотите, – может быть, у вас есть какое-нибудь особенное желание? Премия? Поездка?
Он щелкнул пальцами, как волшебник, вызывающий из памяти нужное заклинание:
– Париж?..Сестрень Анька была возмущена до глубины души – при условии, конечно, что у сестрени Аньки имелась душа. Скажем иначе – она была возмущена, как море в шторм, как народный разум, готовый идти в смертный бой! Слава богу, что Аллочка не успела выслушать всех ее речей.
– Зачем тебе в Париж? Даже я, работник школьной культуры, не была в Париже, а ты что там будешь делать? Пол мыть в гостинице? Лучше бы племянника в хороший санаторий отправила, а то… Пари-и-иж!
Аллочка отключила слух, как будто нажала нужную кнопку на пульте. Борща Горликовым она наварила вперед на неделю, а еще нажарила целую кастрюльку крохотных, как каштаны, котлеток, напекла стопку тонких блинов и даже успела сделать любимый творожный торт Эрика – «Ингрид». Рецептом торта с Аллочкой поделилась знакомая немка.
Балконы милостиво согласились отпустить Аллочку на десять дней в отпуск, но о том, что едет она в Париж, Горликов попросил не распространяться, Наташе это было знать ни к чему. Впрочем, депутат оплатил Аллочке только билеты и гостиницу, а визу и прожиточный минимум домработница решила взять на себя.
– Надеюсь, вы понимаете, что это простая благодарность, – заявил Горликов, вручая Аллочке пластиковый конверт с документами, но от Аллочки не ускользнуло, каким затравленным взглядом он скользнул по ее щеке: будто локтем по забору.
«Бедный хозяин, – подумала Аллочка, – зря он боится, что я буду его теперь неотступно шантажировать. Зря он смотрит так много плохих фильмов».
В аэропорту, вытаскивая чемодан из такси, Аллочка с удивлением обнаружила, что тащит его левой рукой – за время работы на благо семьи Горликовых левая рука у нее стала практически такой же сильной, как правая.А потом был Париж – осенний, лучший, именно такой, какой придумала для себя девочка Аллочка, читая роман про трех мушкетеров. Страницы старой книги издательства «Жазушы» пахли в точности так же, как улицы Парижа. Утренний дух круассанов над мостовой. Ароматный туман ресторанной кухни на острове Сен-Луи. Запах оранжевого и душистого, как апельсин, листа в саду Тюильри…
Конечно, любить Париж – банально, но ведь и любить молодых хорошеньких женщин – такая же банальность, тем не менее никто не спешит признаваться в любви к пожилым курносым дамам.
Аллочка приходила в маленький отель только для того, чтобы переночевать, – и всегда оставляла горничной чаевые. Она знала, что будет приезжать в Париж еще много раз – возможно, каждый год. Она вправе – в конце концов ей не на кого сейчас тратить деньги, а сестрень может в кои-то веки сама позаботиться о себе и своем чаде. Чаду, впрочем, Аллочка купила французский подарок – плюшевого толстого Обеликса в полосатых штанах и с лицом Жерара Депардье. Она покупала его и думала, какая громадная разница между пухлым Депардье-Обеликсом и тем Депардье, что пакостил, тонкий и прекрасный, в «Вальсирующих». Такая же разница, как между Аллочкой-домработницей и парижской Аллочкой – обе носили тоненькие перчатки, но у одной они были резиновыми, а у другой – лайковыми.
Так хорошо было Аллочке в Париже, что домой возвращаться расхотелось совершенно – а ведь дома ее все очень ждали.
Депутат Горликов ждал испуганно, мучаясь вопросом: правильно ли он сделал или все же погорячился?
Сестрень ждала Аллочку, заготовив ушат ядовитых словечек.
Племянник ждал Аллочку искренне и страстно, как все зашуганные дети.
А что касается Натальи Горликовой с ее балконами, она ждала Аллочку исступленно, как периода зимних распродаж, и даже поделилась своими странными чувствами к домработнице с модным психотерапевтом Денисом Мертвецовым.
– Откровенничали? – улыбнулся модный врач в ответ на горликовскую исповедь. – Дружили? Подарочки дарили?
– Да нет, кажется, – заволновалась Горликова и начала копаться в памяти судорожно, будто в косметичке. За этим занятием она не заметила, как неприязненно косился Денис Григорьевич на ее знаменитые балконы, обтянутые сегодня бархатными брючками. – Ну, то есть я ей, конечно, дарю иногда что-то по мелочи, но ничего серьезного. И никакой дружбы, о чем вы?
