«Джон, ты, наверно, знаешь, что я переспала с одним человеком на прошлой неделе. Я полагаю, что ты, возможно, знаешь об этом, и либо ты зол на меня, либо презираешь меня совершенно. Я не смогла правильно истолковать твою открытку. Ты написал ее таким странным тоном. Что ты думаешь обо мне? Я не говорю „прости“, поскольку я не чувствую раскаяния. Ты так ясно дал понять, что я не нужна тебе или нужна целиком на твоих условиях. Предполагается, что буду любить тебя, но не доставлять тебе огорчений. Что ж, иногда я их все причиняю. Со мной тоже иногда что-то происходит. Однако я чувствую благодарность за то, что, по крайней мере, ты всегда был полностью правдивым со мной — и теперь я тоже полностью правдива по отношению к тебе. К несчастью для нас обоих, правда состоит в том, что я люблю тебя и только тебя — открыто и навсегда и до безумия. Ты должен смириться с этим. Пожалуйста, приходи завтра. Я позвоню тебе на работу. Д.»
Джессика Берд ходила взад-вперед по комнате некоторое время. Три письма, на сочинение которых она потратила всю предыдущую ночь, лежали на столе. Какое письмо лучше отправить? Какое было искренним? Она была искренней во всех трех. Какое будет наиболее действенным? Она знала в сердце своем, что ни одно из трех не будет действенным. Любое из них раздражит Джона и ожесточит его сердце против нее. Он не придет к ней завтра. Может быть, он придет на полчаса на следующей неделе, а потом отложит свидание, предложенное в открытке. Непохоже было, что он сердится на нее, просто она надоела ему, и что бы она ни сделала — любая претензия на его внимание только еще больше раздражит его. Возможно, самый печальный опыт при кончине любви — то, чего не может представить воображение: признать, что тот, кто прежде любил тебя, теперь относится как к чему-то надоевшему, раздражающему и неважному. Открытая ненависть гораздо предпочтительней. Конечно, она была очень несправедлива к Джону. Джон был совестливым человеком, без сомнения, заботящимся о ее благополучии, и поэтому он отложил в открытке их свидание так надолго из чувства долга, заботясь о ней, чтобы она исцелилась. Но таким путем вряд ли этого добьешься. И, увы, лекарства от ее болезни не было.
Для Джессики было даже облегчением почувствовать простую и конкретную ревность. Красивая женщина, вошедшая в его дом, была несомненной реальностью, чем-то новым, поводом для новых мыслей и для обновления любви; радость любви живет даже и в сильном страдании, и что-то исцеляющее и даже радостное таилось в этой обновленной ревнивой любви. Однако период ревнивой любви хотя и не прошел целиком, но претерпел изменения. Джессика среди всех своих занятий постоянно думала о том, почему же все-таки она потерпела неудачу в своих поисках в комнате Джона: ни булавки, ни запаха духов, ни косметики, ни противозачаточных средств — ничего. Если бы даже Джон считал бы ее достаточно дерзкой и изобретательной, способной пробраться в его дом, он и тогда не мог бы придать своей комнате такой невинный вид. Джессика была особенно поражена отсутствием намека на духи. Женщина, выглядящая так, как та, которую она видела, не может не душиться. Удивительно, что все-таки запаха не было. И все же, как ни крути, а женщина была, и Джессика погружалась бы в бесконечные размышления о ней, если бы она не была охвачена ужасным волнением по поводу того, как необыкновенно закончился ее визит в дом Дьюкейна.
Маленький человек, Вилли, рассказал ей то, о чем не рассказывал Джону; но могла ли она верить ему? Разве люди рассказывают другим о таких вещах? Конечно, рассказывают. Это было бы только проявлением человечности, если бы Вилли рассказал ей то, о чем и не помышлял рассказывать. Как отнесется к этому Джон, как он отнесся к этому? Что означала эта открытка? Что ей теперь делать? Нужно ли исповедаться перед ним, а вдруг он не знает, или исповедаться, рискуя, что он уже все знает? Разозлится ли он, или — о, ревнивая мысль, — он хочет от нее отделаться? Может быть, эта отсрочка встречи нужна для того, чтобы окончательно порвать с ней? Он вскармливает свой гнев, унижает ее отдалением от себя, а потом скажет ей, что эта встреча будет последней? Или он обо всем знает и вполне равнодушен к случившемуся? А вдруг он не знает и чувствует благодарность за ее преданную любовь, принял ее и спокойно осознал, что так будет всегда? Джессика стояла перед окном, но не смотрела в него. Если бы даже стекло было непрозрачным, это ничего не меняло. У нее самой перед глазами как будто висела черная вуаль, мешавшая видеть машины, дома, кошек, прохожих. Ее мысли и образы заключили ее мозг в сферу борьбы сил, которые буквально превратили весь мир для нее в невидимый. Единственный выход из постоянных размышлений — это ее фантазия, но она не очень позволяла себе предаваться ей. Джон не знал своего сердца на самом деле. Он был безнадежным пуританином, который не мог завести романа, не терзаясь при этом чувством вины. Он все разрушил потому, что чувствует себя виноватым, если счастлив. Но он постепенно поймет, что жизнь без Джессики — пуста. Он делал сознательные усилия, чтобы превратить их любовь в дружбу, но не мог перестать думать о ней. Однажды он поймет, что не может перестать любить ее, и тогда ему в голову придет мысль о том, что для того, чтобы чувство вины исчезло, нужно жениться. Тогда он напишет ей длинное письмо в своем педантичном официальном стиле, полное подробных объяснений его нового образа мыслей, он спросит ее, готова ли она стать его женой, несмотря на всю боль, которую он ей причинил.
Джессика немало мыслей посвящала и Вилли. Любое приключение приветствуется теми, кто несчастлив в любви, а Вилли, несомненно, был приключением. Какое-то время, еще до того, как ее собственные мысли и странная открытка от Джона испугали ее, она даже испытала некоторый восторг от этой встречи. Это была таинственная кощунственная радость неверности. Но она все-таки заметила Вилли, хотя и не поняла этого, она, наконец, увидела нечто в этом мире, кроме Джона Дьюкейна, и это принесло ей пользу. Вилли заинтересовал и тронул ее, и, прежде чем старая тирания любви опять захватила ее бедное неисцелимое сердце, она даже испытывала некоторое желание увидеть его опять. Он так и не сказал ей своей фамилии и чем он занимался. Но теперь любопытство, бывшее в ней искрой добра, опять полностью исчезло под влиянием ее чувства вины и нерешительности перед Джоном.
Джессика посмотрела на себя в большое зеркало, висевшее в углу комнаты. Она не могла понять, красива она или нет. Ее лицо ничего не значило, если Джон не смотрел на нее, ее тело теряло всякий смысл, если его не трогал Джон. Но что он видит, что он трогает? Мысль, что он может ее видеть так же отчетливо, как она сейчас видит себя, ужаснула ее. Возможно, он смотрит теперь на нее со скрытым отвращением, замечая усики над верхней губой и расширенные поры на носу. Следуя моде, она укоротила юбку, и ее длинные ноги теперь были видны гораздо выше колена, обтянутые кружевными чулками цвета сливок. Но нравятся ли ему ее длинные ноги, как прежде? А может быть, его раздражает чересчур молодежный стиль ее одежды? А может быть, он заметил ее чересчур большие колени? Джессика движением руки откинула назад длинную копну русых волос и приблизила лицо к зеркалу. Сомнений не было: она начинает стареть.
Она опять принялась расхаживать по комнате и размышлять о трех письмах, лежащих на столе. Комната была пустой, гулкой и белой. Она уничтожила все свои объекты и не имела охоты создавать новые. Так как занятия в школе закончились, Джессика могла теперь посвящать целые дни хождению по комнате и мыслям о Джоне Дьюкейне. Она не осмеливалась выйти из дому — а вдруг он позвонит?
За дверью что-то стукнуло, и Джессика кинулась открывать. Почта. Она кинулась, прыгая через три ступеньки к письмам, лежавшим на коврике… Она жаждала толстого письма от Джона, но и боялась его. Оно могло содержать длинное и осторожное объяснение того, почему он решил больше не встречаться с нею совсем.
Письма от Джона не было. Особенная боль, которую она для себя определила как своего рода ампутацию, пронзила ее. Это не было похоже на ампутацию. Это больше похоже на то, как если бы ее вздергивали на дыбу. Она чувствовала себя вывихнутой — от головы до пят. Она положила конверты на стол. Только одно письмо было к ней — в коричневом конверте, надписанное неизвестной и неумелой рукой. Она поднялась по ступенькам, и слезы медленно потекли по щекам — такие же усталые и разочарованные. Она бы хотела, чтобы почта не приходила три раза в день.
Она бросила коричневый конверт на стол. Послать ли все-таки одно из трех писем Джону? Она должна увидеть его как можно скорее. Муки при мысли о том, знает ли он и что чувствует, причиняли ей физическую боль. Какой-нибудь орган внутри лопнет, сердце разорвется, если она вскоре не увидится с ним. Осмелится ли она позвонить ему на работу? Он просил никогда не делать этого. Но в последний раз, когда она звонила ему домой, подошел слуга и сказал, что его нет, и она с нестерпимой болью сразу заподозрила, что он просил слугу не звать его, если будет звонить молодая дама.
