отношения подавляющего большинства осужденных к сфабрикованному петроградскими следователями «Заговору Таганцева» (за исключением весьма сомнительной линии Рооп—Таганцев).
Таким образом, нескольких человек лишили жизни, а остальным ее навсегда поломали в угоду надуманной концепции о существовании разветвленной, ведущей активные террористические и разведывательные действия «Петроградской боевой организации».
XII. «Их выслать всех. Мотивировка ясна»
Во всех «делах», составивших большое и многоголосое «Дело» о «заговоре» Таганцева, о «Петроградской боевой организации», нас поражает сегодня многое: и отсутствие документов, подтверждающих инкриминируемые подсудимым преступления (из последующих процессов мы знаем, что такая практика станет наиболее распространенной в деятельности карающих органов на несколько десятилетий), и отсутствие в подавляющем большинстве дел признаний обвиняемых — позднее такие признания стали выбивать силой, и они были в большинстве дел репрессированных с конца 30-х гг. В 20-е же годы следователи просто не ставили перед собой такой цели, хотя уже тогда довольно широко применяли незаконные методы ведения следствия. Предъявляли арестованным самые фантастические обвинения, давали представление
Президиума (в данном случае — Президиума Петрогубчека) о расстреле, и спокойно засыпали по ночам, не ворочаясь от ужаса: подготовленные ими дела кем-то прочитаны, недоказанность обвинений выявлена, и их самих обвиняют — в некомпетентности и использовании недозволенных методов следствия, им грозит наказание вплоть до уголовного... Такие предположения в начале 20х гг. никому из следователей, видимо, даже в голову не приходили. Иначе они позаботились бы о каком-то минимальном юридическом обосновании своих действий. И хотя с середины 30-х гг. карающие органы революции стали значительно более независимы и от государства, и от правящей партии, хотя им, в силу их доминирующего положения в советском обществе, еще реже, еще меньше, чем их предшественникам начала 20-х гг., могла прийти в голову мысль о возможной проверке, будущем возмездии — они, как ни странно, старались «внешне» оформить дела так, чтобы виновность в совершении репрессированным гражданином того или иного преступления ни у кого не вызывала сомнений. И хотя большие сомнения у любого нормального человека вызывала сама концепция, исповедуемая И. Сталиным и А. Вышинским, о «признании» как царице доказательств, тем не менее, миллионы в 30-е гг. верили: коли арестованные в совершении преступлений сознались, значит — виновны. Тут определенную роль играли и юридическая безграмотность подавляющего большинства населения, и сложившееся к тому времени в массах доверие к Сталину, умело сформированное его клевретами, и активно проводившиеся про пагандистские кампании, руководимые РКП(б)—ВКП(б).
В начале 20-х гг. всего этого еще не было. Еще играли какую-то роль в формировании общественного мнения люди из предыдущей эпохи, образованные и юридически просвещенные, представители разночинной российской интеллигенции, часть которых пошла на службу к большевикам, исходя из романтической идеи служения народу, часть — от безысходности. Еще не было культа личности Сталина. Еще мало кто знал в широких кругах, естественно, кто такой Сталин. Еще жив был Ленин, однако апелляции к нему осужденных имели часто такой же успех, как спустя 10—15 лет — у Сталина. Еще никто не знал кровавых палачей — Ягоду, Ежова, Берию. Но ведь в силе были старые большевики из этого ведомства — Дзержинский, Менжинский, Уншлихт, Артузов.
Знакомиться с делами семидесятилетней давности сегодня — и интересно, и страшно. Поражаешься мужеству и достоинству людей, внезапно арестованных, обвиненных во всех смертных грехах, лишенных возможности доказать свою невиновность, осужденных без всяких доказательств к принудработам в концлагере, к расстрелу. Мужество нередко сохраняли и узники последующих десятилетий. Достоинство было вскоре утеряно, достоинство как отличительное качество, свойство свободной личности. Позднее под карающий меч революции нередко попадали мужественные люди, не сказавшие палачам ни слова, не выдавшие товарищей, мученически принявшие смерть. Но очень редко среди них потом попадались люди, способные отстаивать перед палачами свои взгляды, убеждения, державшиеся так, как будто не их судят, а они судят.
А вот фантасмагорический характер обвинений по процессам начала 20-х гг. сегодня, когда мы многое уже знаем о процессах 30-х гг., поражает меньше.
В документах «Заговора Таганцева» невооруженным глазом видно, как «сшивались» те или иные дела, как формировались из невинных людей, случайно попавших в сети следователей, маленькие и большие контрреволюционные», «белогвардейские», «шпионские» группы, составившие в совокупности «Заговор Таганцева».
О наиболее крупных я рассказал в предыдущих очерках. В этом лишь упомяну (чтобы у читателя составилось представление о масштабе карательной акции) о других делах.
Как правило, в них включались люди, друг с другом совсем или почти совсем не знакомые, преступления или проступки которых были недоказуемы и не доказаны. По всей видимости, нужно это было, во-первых, для того, чтобы показать масштаб «заговора», а следовательно, и масштаб своего успеха по его разоблачению; во-вторых, для того, чтобы под предлогом уничтожения («врагов революции и сов. власти») или лишения их «возможности вредить», расправиться с неугодными и подозрительными. А таковыми являлись представители «свергнутых, эксплуатируемых классов», инакомыслящие, интеллигенты, священнослужители, офицерский корпус русской армии, студенчество. Вместе с ними, возможно, чтобы «занизить уровень» общей массы, проходившей по делу, были реп рессированы многие представители рабочего класса и «трудового крестьянства». Но уже не как представители определенного класса, а как люди, в той или иной форме связанные с контрабандой, спекуляцией, а также с проживающими за очень близкой тогда границей родными и дру зьями...
Однако случайность арестов контрабандистов и спекулянтов и явно присутствующее в материалах «дел» стремление подключить их «к контрреволюционной» или «шпи онской» деятельности, говорит скорее не о стремлении укрепить приграничный тыл, очистив его от подозрительных элементов, а о буквально вылезающем из всех сшитых белыми нитками «дел» желании следователей «сварганить» «большое дело», причем, как правило, — во исполнение откровенного политического заказа.
В конечном счете, им это удалось. «Дело» получилось действительно большим. И чтобы такое большое «дело» не развалилось раньше времени, его со всех сторон подпирали маленькими «делами», склеенными буквально на том, что под руку подвернулось.
Упомяну некоторые из них.
В группу следователи включили 31 чел. 14 из них — расстреляли, 11 заключили в концлагеря на различные сроки. Основной мотив осуждения — был знаком с тем или иным «активным участником организации», чаще всего — с Таганцевым, Орловским, Козловским, Германом, Толем, Паськовым и др. Частый мотив, и ранее встречавшийся нашим читателям в очерках, — сдавала комнату «участникам организации», разносила письма или продукты, присланные нелегально из Финляндии от родственников. Третий распространенный мотив — либо сам был бывшим «кронморяком» и пытался через Петроград пробраться из финского лагеря в свою деревню, либо осужденный или осужденная оказывали какую-то помощь бывшим участникам кронштадтского восстания. Еще один мотив — «печатала листовки» или «распространяли листовки». Но самих листовок в делах обнаружить не удалось, как и иных свидетельств факта инкриминируемого преступления.
И, наконец, очень распространенное обвинение — знал (знала) о существовании организации и ее целях. Этого, как правило, было достаточно, чтобы приговорить к расстрелу. Не будет в данном случае говорить о весьма безобидном характере самой организации В. Н. Таганцева, никакой серьезной опасности не представлявшей для «сов. власти» (об этом вы рассказали в первых главах), — это были в массе своей не умевшие бороться интеллигенты, первые российские «диссиденты», не питавшие
Вы читаете Заговор, которого не было...
