И я делаю все, для чего я появилась на свет – воплотилась.
Страх, сомнения, печаль – где вы? Неужели мои глаза еще не высохли от слез? Нет, но это новые слезы, они лечат и омывают душу, словно весенний ливень, и мир сияет.
Своими новыми глазами – светлыми, чистыми – я оглядываю этот новый мир. В нем все иное, и все полно первозданного смысла. Я люблю все, на что падает взгляд. Лежа на полу, на ковре, рядом с ним, я вижу дверной косяк, край старинного дивана и дубовую ножку, какую-то картину в раме…
И смотрю, как пульсируют голубые жилки глубоко под белой кожей на его руке – отброшенной бессильно в сторону, прохладной, чуть влажной.
И слышу голос – первые слова в этом безлюдном, почти неведомом мире:
– Ты так кричала, Лиза… – Он поворачивается и смотрит мне в глаза. Улыбается – и только сейчас я узнаю его. Узнаю по этой улыбке счастья – чистой, застенчивой, нежной. Ликующей. Странной. – Ты знаешь, что ты очень… Очень громкая женщина?
Я молчу и, наверное, тоже улыбаюсь. Закрываю глаза. Открываю. И снова хочу его, все сильнее. Под волосами на затылке бегут мурашки, и мелкая рябь покрывает гладкую кожу живота и предплечий. Одно прикосновение его ожившей руки – и все повторяется, но так, словно девятый вал в сравнении с первой волной.
И мы снова лежим рядом, но поодаль, – два тела, выброшенные на затерянный в океане берег, на необитаемый и пустынный остров любви.
Где ты, страх? Здесь, так близко от любви, что даже боль отступает, тебе не место.
Войдя в кухню, я с трудом вспоминала, как пьют чай. Вот чайник – его блестящие бока еще хранят следы гари. С тех пор, как он сгорел и я чистила его, миновала вечность. Нужны кружки. Вот они. Пока я с недоумением разглядывала ложки, он уже резал ягодный пирог. Проголодался.
Мы пили чай и смеялись. И мне было ничуть не жаль расставаться – я чувствовала, я знала, что ничего уже не изменить. Отныне, вот с этого утра, мы с ним – одно, и расставание невозможно. Даже если кто-то из нас уедет навсегда. На край света – тот край, который другому не увидать, – что ж, тогда можно смотреть на луну. Даже если кто-то из нас умрет. Уйдет и не вернется. Мы вместе, и это навечно. Пусть спит со своей женой – это ничего не изменит. Какие пустяки. Какая малость. Ничтожная деталь, как пылинка в воздухе.
Он смотрел на меня так, что я знала: он понял. Между нами наступила та ясность, что сияла в этом июньском утре.
Ничего уже не изменить. Никогда. Мы смотрели друг на друга и улыбались той самой улыбкой.
Под вечер следующего дня, на закате, мы сидели в кафе у Крымского моста. Я пила зеленый чай с мятой, и мне не нужно было самой вспоминать, для чего нужны чашки и ложки. И слава богу – я бы не справилась.
– Ты понимаешь, что сегодня это было в последний раз – в «Зоне», я имею в виду. Возвращается Сашка. И вообще, это не мой дом, и я не могу там это делать.
– Что ты, Лиза!
– Нет, нельзя. Это другая вселенная, и я не могу. В «Зоне» – нет, не могу. А своего дома у меня нет.
– А дача?
– Что ты! Тем более. Там везде призраки. Митины старики – как живые. Эта ужасная ель над домом. Знаешь, и даже самое милое мне – маленький Сашка в коляске, тени ушедших собак – все это совсем другой мир, когда тебя настоящего еще не было. И меня еще не было. Там нельзя. В том мире нельзя.
– Тогда мы с тобой совсем бездомные. Но если ты так решила, что ж.
– Решила. Иначе все превратится в глупость и пошлость. Просто в блуд. И рассыплется в прах. Я знаю.
– Ну, тогда откровенность на откровенность. Позавчера ты мне сказала о Мите. Я ревновал, Лиза. Наговорил тебе всяких глупостей. Сегодня мне нужно сказать тебе… Сказать… – Он остановился. Наступила пауза. Он смотрел не на меня – куда-то в пространство.
– В общем, так. Надеюсь, ты понимаешь, что мужчины и женщины устроены по-разному. – Пауза.
– Да уж, – я не могла не усмехнуться, несмотря на очевидную серьезность момента.
– Так вот. В общем, раньше некая часть моего тела – самая важная – всегда работала как часы.
– О! – ответила я. – Ну и?..
– А теперь… Нет. Для этого мне нужна ты. Короче, теперь я принадлежу только тебе, Лиза. Со вчерашнего дня.
– Недолго, – заметила я. И расхохоталась. Я смеялась, понимая, что это совершенно недопустимо. Невозможно. Неуместно. Оскорбительно. Но остановиться не могла. Это была почти истерика.
«Победа, – думала я. – Вот она какова, победа. Я победила. Статуя Свободы напрасно возносит факел над своей головой, вовсе не защищенной острыми и длинными шипами. Демократия рухнула под напором тирании, проникшей из Империи зла».
Но странно – я совсем не чувствовала радости. Только пустоту, горечь и усталость. Ничего больше.
– Перестань смеяться. Успокойся, прошу тебя. На нас смотрят.
Я замолчала. Мне стало что-то совсем грустно.
– Ну вот, сейчас ты снова стала похожа на ангела. Да ты и есть ангел.
– О, Господи, – вздохнула я. – Ну, при чем тут ангелы? Тоже мне, ангела нашел.
– Нет. В самом деле. А кто же ты? И вообще, как твой Сашка сможет жениться, ты думала?
– А в чем дело?
– А где он найдет такую, как ты? Такую добрую, умную, красивую? Необыкновенную?
– Ты же думаешь, что нашел. И я. Вот и он найдет. Каждому – своя. Или свой. Если повезет, конечно.
Мы вышли из темной норы кафе и побрели по набережной – вдоль реки, в сторону Лужников. Солнце висело над самыми липами Воробьевых гор большим красным шаром, и зелень листвы посерела, одетая пурпурным маревом.
Он проводил меня до входа на мост и пошел назад, один – в глубь своего материка. В первый поезд я не села. Не села и во второй, а долго смотрела ему вслед, и когда он пропал из виду, опустилась на скамейку и через стекло станции следила, как быстро скатывается за край холмов раскаленный шар. Да, вот оно, заходит уже, единственное солнце моей победы – неверной, постыдной, мимолетной. Наконец даже узкая полоса света над темными купами деревьев померкла, и я встала. Следующий же поезд увез меня в туннель, и в «Зону» я вернулась в густых сумерках.
Я вошла в темный узкий коридор. Сашки еще не было. Я легла на старый диван, и иссохший от времени дуб устало скрипнул. Скрючившись от тоски, словно от сильной боли, поджав к животу колени, я неподвижно лежала в своей камере. Одиночное заключение началось. Новый срок.
Время, время! Может быть, это я, я сама делаю свой срок на земле таким страшным? Сама запираю себя в эту клетку любви и жду, напрасно жду избавления?
Но как я могу не хотеть того, что хочу? А то, что хочу, мне не принадлежит. Любовь чужого мужа.
Только быть с ним – хотя бы сутки. С утра до утра… Двадцать лет назад я провела с ним одну ночь. Только одну ночь. Но целый год слушалась его, следовала ему – его желаниям, его планам, его обязанностям. Все это время моя жизнь подчинялась даже не ему, а другой женщине, другой, за океаном – любимой. Она была настоящая. А я – Фокси. Так и теперь.
И я лежала на боку, все плотнее сжимаясь в клубок боли, и леденела от мыслей, и горела от желания.
Хотя бы сутки – с утра до утра… Нет, не обманывай себя. Боль расставания не стала бы меньше. Только еще острее.
Ну, откажусь. Эти страдания невыносимы. Все равно предельная высота любви – моя. Я была там, наверху. Все поняла. Все узнала. Чего же еще? Откажись. Довольно.
Мобильник пискнул, и я слетела с дивана. Пружины издали протяжный стон, зазвенели и смолкли.
Как я могла бросить телефон в сумке, а сумку – в углу у двери? Как я могла предаться такому отчаянию? Неизвестно еще, кто все-таки победит – ведь что-то должно же зависеть и от меня!
«СПОКОЙНОЙ НОЧИ, МОЯ ЛЮБИМАЯ! МОЯ ЕДИНСТВЕННАЯ! ДО ЗАВТРА.»
